К которой ходят очень важные персоны

МАША СЛОНИМ

Она родилась внучкой чистокровной англичанки и сталинского министра иностранных дел, чья семья жила в небезызвестном доме на набережной, а выросла в среде диссидентов. Ее двоюродный брат, Павел Литвинов, оказался одним из тех семи, что вышли на Красную площадь в 1968 году во время событий в Чехословакии. В 28 лет эмигрировав в никуда, Маша Слоним побродила какое-то время по Америке, но потом обнаружила себя в Лондоне замужем за английским лордом и журналисткой, работающей на радиостанции Би-би-си. Сейчас на подмосковной даче недалеко от Барвихи Маша Слоним продолжает вести образ жизни жены лорда, имея собственного жеребца, шесть собак, из которых три аборигенные афганские борзые, две дворняжки и один уникальный метис по имени Кекс, четырех кошек, павлинов в курятнике, двух попугайчиков-неразлучников, лягушек редких пород в аквариуме и морскую свинку в клетке. По моему, хочу это подчеркнуть, глубоко субъективному ощущению, круг общения Маши Слоним, состоящий из журналистской и политической элиты, раскладывается примерно в таком же соотношении

— Э миграция была вынужденным шагом из-за вашего диссидентства?

— Скорее мама настояла на том, чтобы я уехала в Америку по линии «воссоединения семьи», потому что волновалась за меня. После событий в Чехословакии у меня что-то такое внутри произошло, что стало совсем противно жить, как все жили. Я подписывала разные письма протеста, перепечатывала диссидентскую литературу.

— А самой вам страшно не было?

— Такого страха, какой был у родителей, в нашем поколении не было. Конечно, садиться не хотелось, тем более у меня маленький сын был, но казалось, что вот именно тебя это не коснется. Я поехала в Америку вдвоем с сыном от первого брака, не очень-то думая, как я буду там жить и что делать. Какое-то время я слонялась по Нью-Йорку довольно неприкаянная, пока Иосиф Бродский не увидел всего этого. Он мне сказал: «Старуха, ты в маразме» — и отправил меня к своим друзьям в Мичиган в издательство «Ардис», где я и стала работать.

— А на Би-би-си как вы оказались?

— Когда я эмигрировала в Америку, по дороге я навестила бабушку, которая к тому времени уже вернулась в Англию, и она меня уговорила подать заявление на Би-би-си. Она, конечно, хотела, чтобы мы жили в Англии, а единственный способ был там оказаться — это получить работу. Я сдала экзамен, написала какое-то эссе и спокойно уехала в Америку. А девять месяцев спустя мне вдруг прислали приглашение подписывать контракт. К тому времени я была очень довольна своей жизнью в студенческом городке в Мичигане и работой в издательстве «Ардис». За восемь-девять месяцев я там наверстала то, чего была лишена в России, — нормальной студенческой жизни. Так что в Англию я ехала без особой радости. Надо было быть поближе к бабушке, она к тому времени была уже старенькая.

— Вы чувствовали в себе английские корни?

— Я считаю, что я прожила две с половиной жизни. Не знаю, сколько мне отведено жизней, но вот две с половиной я прожила. Одна из них была до 28 лет в России, хотя чисто российской она тоже не была, потому что бабушка забрала нас с сестрой в деревню и воспитывала там в традиционно английском пуританском духе. Она, будучи англичанкой, вышла замуж за моего деда — он тогда был в Англии в эмиграции — и приехала с ним на родину социализма. Она разговаривала с нами только по-английски, обливала водой — закаливала, не давала сладкого. Но при этом жизнь была за городом довольно вольная, и всегда рядом было много животных. Может, отсюда моя постоянная тяга жить за городом.

— Ваша вторая жизнь — это английский период. Трудно было привыкнуть?

— Хотя я научилась работать в «Ардисе», но Би-би-си по сравнению с той работой оказалась просто потогонной фабрикой. Радиостанция работает круглыми сутками, график скользящий: смена дневная, вечерняя, ночная. Надо было учиться быстро переводить, быстро писать, эфир требует выхода секунда в секунду. Особо не поволынишь. С сыном было трудно — он оставался один. Его отец в то время жил в Америке, сын мотался между двумя странами. Приезжал из Америки с американским акцентом в Англию и с английским в Америку.

— Какую из стран в итоге он выбрал?

— Сейчас живет в Англии, у меня там двое внуков. Мальчика зовут Миша.

— Сын по-русски не забыл?

— Он хорошо разговаривает, но смешно пишет. Если он не знает какого-то слова, он не думает, как его перевести, а приставляет к английскому слову русский суффикс или префикс.

— Ваша английская жизнь выстраивалась, как у многих эмигрантов, по российскому шаблону?

— Во мне боролись английская и российская действительность. Когда я выбирала квартиру в Лондоне, я выбрала именно ту, что была ужасно похожа на советскую коммуналку. Там был длинный коридор и пять комнат. Коммуналкой в итоге она и стала: в одной комнате жила я, в другой жил Зиник, в третьей жила моя подруга англичанка и в четвертой жил Владимир Буковский, которого как раз тогда выпустили из тюрьмы. При этом постоянно какие-то гости приезжали из Москвы.

— Бывали какие-нибудь специфические российские казусы?

— Англия славится своими старыми законами, которые не меняются. Один из них — это то, что спиртное, даже вино и пиво, продается только до одиннадцати вечера. И мы как-то с этим смирились и так жили. Приехал Буковский, мы сидели выпивали, и, как это бывает, к двенадцати все закончилось. Он говорит: «Ладно, поехали». Я пытаюсь объяснить: «Володя, это не Москва — здесь некуда ехать». Он говорит: «Пойдем ловить такси». Поймали такси, и таксист привез нас в магазинчик, где выходцы из Вест-Индии торговали всем из-под полы. Так с его приездом мы стали путешествовать по ночам. А потом я купила свое такси — моей первой машиной было подержанное лондонское такси, — и мы стали разъезжать уже на собственном такси. Кого я в нем только не возила! У меня в этом такси даже какой-то русский виолончелист репетировал по дороге на концерт, потому что там много места и акустика хорошая. Потом, когда это такси развалилось, я уже была замужем за Робином, и он купил мне новое такси. Я настояла на том, что моя машина все равно должна оставаться такси.

— Компания собиралась больше русская, англичан было немного?

— Англичане были, но в основном те, которые имели отношение к России, к славистике. Робин, мой второй муж, был, пожалуй, первым англичанином, до этого никак не причастным к России.

— Как в вашей жизни появился муж-лорд?

— С ним меня познакомил Зиник. Я тогда жила в том районе, где моя бабушка познакомилась с моим дедушкой, прямо рядом с загсом, где они расписались. Любопытно, что там же я познакомилась с Робином. Раньше я видела Робина на улице в нашем районе и не могла поверить, что такие люди бывают — такой красоты и эксцентризма, он был чем-то похож на русского разночинца. И вдруг Зиник приводит его ко мне. А Робин в тот момент читал «Войну и мир», а потому был очень воодушевлен знакомством с русскими. Он вообще по природе романтик. В то время он был женат на аргентинке, которая до свадьбы с ним танцевала в парижском стриптизе.

— Это уже напоминает мексиканский сериал...

— Абсолютно. Это была классическая аргентинская танцовщица из мыльных опер — страстная, ревнивая, вспыльчивая. Потом мы очень полюбили друг друга, и я даже у нее жила в Париже.

— Лорд, как я понимаю, был не очень типичный?

— Он отказался жить жизнью, к которой его обязывало его происхождение. Его родные пытались сформировать его жизнь такой, какой она должна была быть, отдали его в военную академию, но он каким-то хитрым способом после этой академии прослужил в армии недолго, несмотря на то что подписал контракт на двадцать пять лет. Его надоумили написать заявление, что он хочет служить своей королеве в палате лордов, поскольку он по рождению — член палаты лордов. Из армии его отпустили, но на службу к королеве он так и не пошел, а вместо этого уехал в Париж, откуда и привез жену-аргентинку.

Короче, мы встретились, Робин влюбился и в один прекрасный день появился у меня на пороге с пишущей машинкой и чемоданом. Стал жить с нами в нашей «вороньей слободке» и как-то постепенно, не нарочно, но вытеснил всех, кроме Зиника. С его появлением в доме изменилась атмосфера. Он развелся со своей аргентинкой, мы поженились. Потом выяснилось, что ни он, ни я не любим жизнь в городе, и мы уехали жить к нему в поместье. А в то время он свой дом большой отдал маме, поэтому нам пришлось поселиться в пустующем егерском доме, совершенно неблагоустроенном, где было холодно и туалет на улице. Потом его дядя вычитал где-то статистику, что в тот момент два процента домов в Англии имели туалет на улице.

— Словом, жизнь с лордом была лишена роскоши со слугами и лакеями?

— Позже нам построили огромный дом, который мы называли сараем, и там уже было много места, чтобы мы могли вволю держать в доме свой зоопарк. Когда я появилась, на соседних фермах упорно ходили слухи, что Робин женился на русской принцессе, я пыталась их разубедить, но безуспешно. Мы прожили двенадцать лет, но отношения стали портиться еще до того, как Робин умер. Как раз в России наступали времена перемен, я все чаще стала уезжать в Москву, а когда муж умер, переехала совсем.

— И здесь выстроили тот же загородный образ жизни с многочисленными животными, а работать на Би-би-си продолжали?

— Некоторое время — да, а потом после работы на Би-би-си в Москве я перешла в «Интерньюс» и стала делать программу «Четвертая власть».

— Как возникла идея вашего домашнего салона, где журналисты встречаются с политиками?

— Пока я в России работала, начиная с 1989 года, образовалась близкая по духу компания журналистов. Мы встречались на съездах, а потом, когда Верховный Совет разогнали, мы образовали такой смешной Клуб любителей съезда и стали собираться в моей тогдашней квартире на улице Немировича-Данченко. Компания образовалась из нового поколения журналистов, которые выросли в 90-е годы. Леша Венедиктов, Сережа Корзун, Лена Тригубова — всего человек двадцать — двадцать пять. Политиков мы к себе приглашали просто для того, чтобы в неформальной обстановке понять, что происходит у них в головах. Выпивали, даже на крышу вылезали. Потом это переродилось в более формальное объединение. Мы подписали хартию — свод журналистских принципов. Надо было сформулировать принципы журналистской работы, потому что они существуют во всех странах мира. Очень благородный документ получился. Леша Венедиктов, принимая на работу на «Эхо Москвы» новых журналистов, обязательно дает им его прочитать и подписать. Он есть в Интернете, его все могут увидеть. Хартия, как клуб, сохранилась в своем первоначальном виде. Сначала мы встречались раз в неделю по пятницам у меня в квартире или на даче. Довольно много политиков у нас перебывало: Ястржембский, Немцов, Лившиц, Чубайс, Кох, Ходорковский, Дубинин. У нас существует договоренность, что мы их не цитируем.

— Кто-нибудь из них прижился в вашей компании?

— А мы их не приручали. Зачем им приживаться? Со всеми хорошие отношения, и все. Ясно, что мы не их компания, а они — не наша. Нам нужно понять настроение в Кремле, настроение этого определенного политика, какие-то тенденции. Им хочется прощупать нас. Но поскольку мы умнее их, то, по-моему, мы узнавали больше от них, чем они от нас.

— Явлинский был?

— Явлинского не было, но про Явлинского нам и так все понятно. Нам интереснее люди, которые у власти, чтобы понять, что там происходит. Пару раз был Березовский, была Таня Дьяченко. Звали дедушку, Бориса Николаевича, но он как-то не доехал. Зато Таня привезла мне шикарный букет цветов.

— Самые первые лица были?

— Не было премьер-министров и президентов, ни первого, ни второго — то есть тех лиц, для которых не подходит моя квартира на Тверской, поскольку здесь всего одна узкая лестница, и это не позволяет обеспечить должную охрану. Черномырдин собирался приехать, но ему места не хватило. Поначалу люди приходили с президентской охраной. Они каждый угол обнюхивали, а потом уже все поняли, что в этой квартире мин нет, и ждали обычно на лестничной клетке. С Примаковым или с Путиным это невозможно из соображений безопасности.

Потом встречи стали реже, особенно последний год. Между собой мы встречаемся, а политики давно не приходили. Хотели Гусинского пригласить, а его как раз арестовывали... Последний раз у нас был Волошин, и это было полгода назад.

— Он такой же в жизни, каким кажется с телеэкрана?

— У них такая работа.

— Они высказывали вам какие-то обиды, претензии к журналистам?

— Конечно, бывало. В очень мягкой форме. Мы тоже им претензии высказывали, от нас они их слышали гораздо больше.

— Вы им говорите в лицо все то, что все мы говорим между собой, — что-то вроде: неужели у вас не хватает извилин, чтобы понять такие-то и такие-то элементарные вещи?

— Да, только не так резко. Более вежливо.

— Вы приглашаете каждый раз одного политика или нескольких?

— Обычно одного и всем скопом на него наваливаемся, беднягу. Вначале напряженный такой сидит, потом ничего — расслабляется. Атмосфера, в общем, доброжелательная, и потом никто не может нас упрекнуть, что мы хоть раз нарушили этот принцип нецитирования. Никто ничего не писал о том, что говорилось на этих встречах.

— Принцип неразглашения оставляет вам право рассказывать о собственных впечатлениях от непосредственного общения с власть имущими?

— Я сейчас пишу сценарий для документального фильма о том, что случилось с журналистами за последние десять лет. За основу я беру все-таки историю хартии. У нас собрался цвет газетной журналистики. Очень многое из того, что происходило с журналистами, прошло через нашу хартию. И 91-й год, и 93-й, и информационные войны, и предвыборные кампании. Передо мной, конечно, встает вопрос, что я могу рассказывать, а что нет. Я стараюсь не рассказывать о каких-то личных наблюдениях про тех же ньюсмейкеров. Они нам доверяются, лучше этого не делать. Любой журналист должен прибегать к самоцензуре. Она у меня была, когда я работала на Би-би-си, она есть и здесь.

— В ходе работы вам часто приходится себе говорить, что и они «тоже люди»?

— Конечно, они люди. Все люди. Когда я работала над фильмом «Вторая русская революция», передо мной открылись все двери — к членам ЦК, политбюро, к людям, которых я знала по портретам. Егора Лигачева, к примеру. Необходимо увидеть в нем человека, иначе ты не сделаешь хорошего интервью. Надо дать ему возможность сказать, что он хочет сказать, а ему есть что сказать. Каждому есть что сказать. У каждого есть своя версия того или другого события. И вдруг я поняла, что не монстры они. Это люди, которых мне интересно слушать. Что даже я им сочувствую в каком-то смысле. Хотя понятно, что в другой ситуации я с Лигачевым на одном поле не села бы.

— Это не может сказаться на том, что потом вы их пожалеете и в своей работе что-то смягчите?

— Сочувствие не предполагает жалости. Жалеть нельзя ни в коем случае. В этом смысле журналист не должен приближаться к ним на расстояние вытянутой руки. Но в тот момент, когда ты с ним общаешься, ты должен его понять, увидеть и услышать. А так многих журналистов сгубила близость к власти. Им, наверно, в какой-то момент показалось, что власть своя, близкая и родная. Мы не можем быть в одной компании по большому счету — журналисты и политики. Один вечер, и все. Мы другие, у нас разные профессии.

— Потом, когда вы видите, что творит тот или иной политик, что преобладает — экранный, электрический образ или человеческий?

— Зависит от ситуации. Реагируешь, конечно, злишься. Когда политик выступает в собственной функции вице-премьера, премьера, лидера партии, ты его начинаешь судить как политика и не думаешь о том, что у него дома дети и даже любимая собака.

— Многие говорят, что политики не воспринимают юмор в свой адрес.

— Большинство из них — нет. Они как-то теряют чувство реальности, попадая во власть. Если они относятся к себе очень серьезно, откуда у них возьмется чувство юмора в отношении самих себя?

Марина РОЗАНОВА

К счастью, даже в момент моего "глубокого погружения во власть", совсем неподалеку от Кремля для меня всегда оставался магнит попритягательнее. На Тверской, 4, в квартире моей ближайшей подруги Марии Слоним, собиралась Московская хартия журналистов. В советское время Маше, внучке первого сталинского наркома иностранных дел Литвинова, а по совместительству - злостной диссидентке, пришлось эмигрировать в Англию, где она стала самым знаменитым голосом русской службы Би-Би-Си. А сразу же после перестройки, как только стало возможным получить въездную визу в Россию, "англичанка" Слоним, ставшая к тому моменту уже леди Филлимор, моментально собрала вокруг себя в съёмной московской квартире всех самых ярких молодых российских журналистов. Получить приглашение в эту нашу журналистскую "масонскую ложу" считали для себя престижным все ведущие российские политики.

Пожалуй, только Черномырдин во время своего премьерства к нам прийти отказался: охрана объяснила, что премьеру, по нормам безопасности, нужны два лифта в подъезде - а у нас там был только один.

"Хартия" родилась из легендарного "Клуба любителей съезда", существовавшего ещё в кулуарах Верховного Совета. Несмотря на провокативное название, съезд в этом Клубе не любил никто. Точнее было бы назвать его "Клуб любителей выпить". Причем - именно в кулуарах съезда.

Я, еще будучи "салагой" лет девятнадцати от роду, не способной взять в рот ни грамма алкоголя (как, впрочем, увы, и сейчас), с благоговением наблюдала в буфете Большого Кремлевского дворца, как мои "старшие товарищи" - Володя Корсунский с "Немецкой волны", Алик Бачан с "Голоса Америки", Лева Бруни с "Радио Франс" и примкнувшая к ним фракция газеты "Сегодня" - с особым цинизмом, прямо под звуки трансляции из зала заседаний, "принимали поправки". Сначала принималось по рюмке "за основу", через пару минут - уже "в первом чтении". А когда все поправки были уже единогласно приняты, им приходилось удаляться домой к Слоним - "на парламентские чтения".

Никогда не забуду, как я в первый раз попросилась к Маше на "выездное заседание съезда". Мне-то ведь в тот момент казалось, что взрослые, крутые политические журналисты там, у нее дома, только и делают, что дискутируют о ситуации в стране.

Слоним быстро развеяла мои юношеские иллюзии.

А-а! Да ты еще и не пьешь ничего?! Прекрасно! Приходи! Будет кому потом блевоту за пьяными убирать, - цинично проверила она меня на прочность.

Ничего-о-о! Будет молодёжной фракцией! Комсомол! - подбодрил меня Алексей Венедиктов, который, как настоящий педагог, во время съездов то и дело подходил и, будто своей ученице, ласково вздёргивал пальцем нос - для поддержания боевого духа.

Блевоты у Слоним дома по счастливой случайности не оказалось. Зато в изобилии были разбросаны экскременты.

Мария Ильинична, там у вас в комнате на полу кто-то накакал, - уважительным тактичным шепотом сообщала я Маше на ухо.

Остается надеяться, что не гости, - хладнокровно комментировала Слоним.

Кроме гостей, нагадить на пол, конечно же, было много кому: в доме у Слоним всегда находились штуки две-три приблудных собаки (сейчас, с переездом Маши за город, амплитуда колебания собачьего поголовья возросла до пяти-семи штук и оказалась щедро разбавлена конём Пушкиным, павлином Кузей и его полигамной многодетной семьёй, а также безвестными, но красивыми крылатыми и водоплавающими гадами, породу которых я назвать затрудняюсь).

Среди обитателей же первого, московского Машкиного "ковчега" был и легендарный Палыч - дворовый пес, названный так в честь Антона Палыча Чехова - потому что его, умирающего от чумки, провез контрабандой в поезде с гастролей из Ялты и вылечил Машин муж, актер МХАТа Сергей Шкаликов, Шкала.

Но на Палыча в тот раз грешили зря. Потому что когда я полезла в морозильник, чтобы достать лед, то обнаружила там, внутри, подо льдом, все ту же самую замороженную какашку, что раньше валялась на полу. Оказалось, что это все Шкала. Нет, Серега не накакал, конечно, - но зато купил искусственные экскременты и подсовывал их нам везде... Зато как Шкала переводил нас через Майдан на своей гитаре!

Вот в такую, сумасшедшую, квартиру в старинном доме на Немировича-Данченко, как ни странно, и стремились попасть все ведущие политики страны. Дом был замечателен ещё и тем, что из кухонного окна по пожарной лестнице можно было вылезти на крышу, а оттуда, сверху, как на ладони было видно Москву. Именно по этой лестнице вместе со мной и парой коллег, которые были еще в состоянии держаться за поручни, на крышу в начале 90-х годов лазал известный экономист Андрей Нечаев (развлекавший меня по пути своим фирменным, фамильным эквилибристским фокусом с нереальным выгибом большого пальца руки), и тогдашний градоначальник - тихий Гавриил Попов (вконец запуганный фамильярным обращением моих сугубо трезвых коллег "дорогой Гаврила!"), и прочие активные действующие лица постреволюционной России первого созыва.

Туда же, к Маше, поднимался выпить водки с журналистами (и по-отцовски посочувствовать мне - непьющей) замечательный актер и потрясающий человек Всеволод Абдулов, живший этажом ниже. Время от времени заваливались и коллеги Шкалы по МХАТу - обаятельный дебошир Ефремов-младший и талантливая актриса Евгения Добровольская.

Каждый раз, прилетая из Нью-Йорка, в гости к Маше Слоним спешил зайти и наш общий "американский дядюшка" -Алик Гольдфарб, всегда приносивший, как волхв, один и тот же набор даров: роскошное (как меня уверяло пьющее большинство) французское вино и, наоборот, самые дешёвые советские рыбные консервы на закуску. Потомственный авантюрист Гольдфарб, который во времена СССР даже родного папу умудрился выгодно выменять на советского шпиона, теперь водил дружбу то с Соросом, то с Березовским, но всегда оставался "нашим", готовым в любой момент показать всем своим приятелям-олигархам кукиш в кармане, ради того чтобы затеять какой-нибудь очередной сумасшедший проект в поддержку друзей-журналистов в России.

И именно оттуда, с Машкиной "колокольни" на улице Немировича-Данченко, где открывался прекрасный вид на старый центр Москвы, я впервые свысока и взглянула на Кремль.

Некоторые политики - например Егор Гайдар, в бытность премьером, и Шахрай, в бытность вице-премьером, - просили устроить "выездную сессию" у них в кабинете - потому что охрану их сразу хватал кондратий, как только она видели, в какую фата-моргану зовут их босса. Тогда мы приходили к ним сами. А Слоним даже и туда, в кабинеты "высоких начальников", умудрялась пронести с собой частичку своей фиганутой квартиры.

Однажды она вдруг начала громыхать по чиновничьему столу каким-то пакетом:

Ой, извините, это у меня там кости гремят...

У высокопоставленного чиновника вытянулась морда.

Ну в смысле - собачьи кости... Ну не собачьи, конечно, - понимаете, а говяжьи - мне собак кормить надо... - начала оправдываться Слоним.

Стук Машкиных костей так до сих пор и остается для меня самым лучшим камертоном в общении с государственными чиновниками любого ранга.

Вскоре, с приходом новой политической эпохи, состав наших гостей резко сменился. По символическому совпадению, переехала в новую квартиру, поближе к Кремлю, и Маша: теперь мы уже звали Татьяну Дьяченко, Бориса Немцова, Альфреда Коха, Михаила Ходорковского, Александра Волошина - в дом на Охотном ряду, дверь в дверь с нынешней Госдумой.

Работать в этой "засвеченной" явочной квартире было уже просто невозможно. Как-то раз, когда к нам в гости заявился Немцов (служивший в тот момент в ельцинском правительстве), я, воспользовавшись тем, что вся компания еще только рассаживалась и разогревалась аперитивом, быстренько додиктовывала в редакцию репортаж о перестановках в Кремле по городскому телефону. И вдруг, безо всякого щелчка, в мой телефонный разговор гладко вклинился нежный женский голос:

Здравствуйте, извините, пожалуйста, что я вас перебиваю, но не могли бы вы позвать к телефону Бориса Ефимовича?

От такого свинства я просто опешила. Ну, думаю, Немцов совсем уже обнаглел! Мало того что он каким-то девушкам наши телефоны раздает, - так они еще и в телефонные разговоры каким-то хитрым фокусом встревают!

Нет, не могла бы позвать! - злобно отрезала я. - У меня срочный репортаж, будьте так любезны перезвонить позже.

Ой, ради Бога, простите, не сердитесь! - сбивающимся смущенным голоском начала оправдываться девушка. - Дело в том, что с ним срочно хочет поговорить Борис Николаевич, - это из приемной президента вас беспокоят...

Как-то раз позвали Березовского. В честь диковинного гостя хозяйка дома даже наготовила котлеток: "Ну он-то наверняка есть не будет, побрезгует... Ну ничего - нам больше достанется..." Этот прогноз не оправдался. Как не оправдался и прогноз других моих коллег, что "Березовский посидит полчаса - и убежит".

И котлетки почти все съел. И часа четыре с половиной в гостях просидел, уморив разговорами даже самых стойких репортеров. Я в тот день дежурила в газете и приехала позже всех, часа через два после начала встречи. Подхожу к дому, уже даже и не надеясь, конечно, застать Березовского. И тут навстречу мне из подъезда выскакивает совершенно осоловевший Пархом (Сергей Пархоменко - тогдашний главный редактор журнала "Итоги", по сути, уничтоженного потом в ходе путинского раскулачивания Гусинского) и на все мои расспросы только в ужасе машет руками:

Не-е-е! Никуда он оттуда уже не уйдёт!!! Мы все помрём, а он все говорить и говорить будет...

Меня же в Березовском больше всего поразили его длинные, тонкие, музыкальные, невероятно чувственные и нервные пальцы, которыми он эти самые Машкины котлетки тягал из мисочки. Эти аристократичные пальцы категорически не вязались со всем публичным образом этого человека.

Но вот уж кто действительно мог уморить нас беседами, так это Явлинский. Этого политика долго упрашивать прийти в гости не приходилось. Но как только его впускали в дом, он затягивал свое обычное, мерное, нарциссическое соло. И уже примерно на десятой минуте давно знакомой всем арии "Явлинский о Явлинском с любовью" мы тихо начинали засыпать, не похрапывая только из приличия. Из всех его рассказов мне запомнился только один-единственный (видимо, как раз потому, что там не было ни слова о нём, любимом)...

Как-то раз правозащитник Сергей Адамович Ковалёв пошел к Ельцину заступаться за арестованных в Белоруссии диссидентов, которые устроили демонстрацию против Лукашенко.

Борис Николаевич, позвоните, пожалуйста, Лукашенко и попросите, чтобы он хотя бы изменил студентам меру пресечения... - попросил правозащитник (имея в виду, чтобы он хотя бы до суда выпустил их из тюрьмы под подписку о невыезде).

Ельцин, который всегда относился к Адамычу с уважением, тут же снял трубку и потребовал соединить с Лукашенко:

Александр Григорьевич, вот тут у меня Ковалёв сидит, уважаемый человек... Знаете, нужно бы изменить меру пресечения вашим арестованным демонстрантам!

И тут, как догадался Ковалёв, Лукашенко на том конце трубки возмущённо переспрашивает: "Как это так, "изменить меру пресечения"?!"

И Ельцин ему начинает объяснять. Но - в меру своего понимания:

Ну как-как! Изменить, и всё! Например: у кого пять лет - тому два года дать, у кого два года - тому "условно"...

По словам Явлинского, услышав это, бедный бывший зэк Ковалёв чуть в обморок не упал.

К этому времени неофициальный "Клуб" уже институализировался в серьёзную, влиятельную, единственную в стране действительно независимую ассоциацию журналистов: "Московскую Хартию журналистов". Каждый из нас добровольно подписался под правилами, которые он обязался выполнять в профессии. Хартия гласила, в частности, что журналист "не принимает платы за свой труд от источников информации, лиц и организаций, заинтересованных в обнародовании либо сокрытии его сообщения".

Кроме того, каждый из нас поставил свою подпись под тем, что журналист "отстаивает права своих коллег, соблюдает законы честной конкуренции, добивается максимальной государственной открытости государственных структур". А также "избегает ситуаций, когда он мог бы нанести ущерб личным или профессиональным интересам своего коллеги, соглашаясь выполнять его обязанности на условиях, заведомо менее благоприятных в социальном, материальном или моральном плане".

Именно эти пункты нашей журналистской "Декларации прав человека" очень скоро стали так болезненно актуальны для многих из нас. Ровно с такой гордой и свободолюбивой цеховой "конституцией" мы, ведущие политические журналисты страны, и встретили внезапно обрушенные на нас олигархами информационные войны, а потом - путинский разгром негосударственных СМИ. И в какой мере каждый из нас сдержал это добровольное обещание, скрепленное подписью, - судить теперь только нам самим.

Ошибка Lua в Модуль:CategoryForProfession на строке 52: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Мария Ильинична Слоним (англ. Masha Slonim , р. ) - советская , британская и российская журналистка.

Биография

Родилась в семье скульптора Ильи Львовича Слонима и Татьяны Литвиновой - дочери советского наркома иностранных дел Максима Литвинова и англичанки Айви Лоу . Её двоюродный брат Павел Литвинов и муж сестры Валерий Чалидзе - известные советские диссиденты.

В то же время развивался её политический клуб, где ведущие политики России встречались с журналистами. На встречах дома у Слоним бывали известные политики Сергей Ястржембский , Борис Немцов , Александр Лившиц , Анатолий Чубайс , Альфред Кох , Михаил Ходорковский , Сергей Дубинин , Татьяна Дьяченко , Гавриил Попов , Андрей Нечаев . Атмосфера этих встреч описана в одной из глав книги Елены Трегубовой «Байки кремлёвского диггера».

В 2015 году решила снова уехать из России, так как уже не надеется, что в стране что-то изменится к лучшему .

Напишите отзыв о статье "Слоним, Мария Ильинична"

Примечания

Ссылки

Ошибка Lua в Модуль:External_links на строке 245: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Отрывок, характеризующий Слоним, Мария Ильинична

На этом и закончилась (вернее – была истреблена) самая одарённая династия в Европе, нёсшая свет и силу непросвещённому европейскому народу. Как видишь, Изидора, трусы и предатели во все времена не осмеливались бороться открыто, зная наверняка, что выиграть честно у них никогда не было, и не будет никаких, даже малейших шансов. Но зато ложью и низостью они побеждали даже самых сильнейших, используя их честь и совесть в свою пользу... совершенно не беспокоясь о своей же «погибающей во лжи» душе. Таким образом, уничтожив «мешающих просветлённых», Думающие Тёмные после придумывали угодную им «историю». А люди, для которых такая «история» создавалась, тут же с лёгкостью принимали её, даже не попытавшись задуматься... Это, опять же, наша Земля, Изидора. И мне искренне грустно и больно, что не удаётся заставить её «проснуться»...
Моё сердце вдруг горько и болезненно заныло... Значит, всё же, во все времена были светлые и сильные люди, мужественно, но безнадёжно боровшиеся за счастье и будущее человечества! И они все, как правило, погибали... В чём же была причина столь жестокой несправедливости?.. С чем же всё-таки был связан такой повторяющийся смертельный исход?
– Скажи мне, Север, почему всегда погибают самые чистые и самые сильные?.. Знаю, что уже задавала тебе этот вопрос... Но я всё ещё не могу понять, неужели же люди и вправду не видят, сколь прекрасна и радостна была бы жизнь, послушай бы они хоть одного из тех, кто так яро за них сражался?! Неужели ты всё же прав, и Земля настолько слепа, что за неё пока ещё рано болеть?!.. Пока ещё рано бороться?..
Грустно покачав головой, Север ласково улыбнулся.
– Ты сама знаешь ответ на этот вопрос, Изидора... Но ты ведь не сдашься, даже если тебя и пугает столь жестокая правда? Ты – Воин, и ты таковой останешься. Иначе предала бы себя, и смысл жизни навсегда был бы для тебя потерян. Мы есть то, что мы ЕСТЬ. И как бы мы не старались меняться, наш стержень (или наша основа) всё равно останется таким, каковой по-настоящему является наша СУТЬ. Ведь если человек пока ещё «слеп» – у него всё же есть надежда когда-то прозреть, не так ли? Или если мозг его всё ещё спит – он всё же может когда-нибудь проснуться. Но если человек по сути своей «гнил» – то каким бы хорошим он быть ни старался, его гнилая душа всё равно в один прекрасный день выползает наружу... и убивает любую его попытку выглядеть лучше. А вот если Человек истинно честен и смел – его не сломает ни боязнь боли, ни самые злые угрозы, так как его душа, его СУТЬ, навсегда останется такой же смелой и такой же чистой, как бы безжалостно и жестоко он не страдал. Но вся беда и слабость его в том, что так как Человек этот поистине Чист, он не может узреть предательство и подлость ещё до того, как оно становится явным, и когда ещё не слишком поздно что-либо предпринять... Он не может такое предусмотреть, так как эти низкие чувства в нём полностью отсутствуют. Поэтому на Земле всегда будут гибнуть самые светлые и самые смелые люди, Изидора. И продолжаться будет это до тех пор, пока КАЖДЫЙ земной человек не прозреет и не поймёт, что жизнь не даётся даром, что за прекрасное надо бороться, и что Земля не станет лучше, пока он не наполнит её своим добром и не украсит своим трудом, каким бы малым или незначительным он ни был.

Маша Слоним: «Мы с ним не договорили, и это меня до сих пор мучает»

Беседу ведет Михаил Не‑Коган

Маша (Мария Ильинична) Слоним‑Филлимор — журналист, продюсер, блогер. Родилась в семье скульптора Ильи Львовича Слонима и Татьяны Литвиновой — дочери советского наркома иностранных дел Максима Литвинова и англичанки Айви Лоу. Ее двоюродный брат Павел Литвинов и муж сестры Веры Валерий Чалидзе были советскими диссидентами. Первым мужем был известный впоследствии филолог Григорий Фрейдин. В 1974 году она уехала из СССР. Работала в издательстве «Ардис», затем — на русской службе Би‑би‑си. В 1991 году вернулась на родину. Организовала закрытый клуб политических журналистов — «Клуб любителей съезда», где ведущие политики России встречались с журналистами. Преподавала в школе журналистики некоммерческой организации «Интерньюс». В 2015 году решила вернуться в Англию.
За несколько дней до отъезда Маши Слоним мы поговорили с ней о творчестве ее отца И. Л. Слонима (1906–1973).

Михаил Не‑Коган → Какие ваши самые ранние воспоминания о папе?

Маша Слоним ← У нас в семье был матриархат, и нами занималась в основном бабушка. Бабушка отняла нас от всех мужчин и даже от мамы и воспитывала за городом. Хотела спасти — я помню, такая формулировка была — от советской пошлости. Семья жила тогда в Доме на набережной, и ей не хотелось, чтобы мы там бытовали. И в школу мы там не пошли, хотя рядом была школа, куда ходили все дети, жившие в этом доме. Поэтому папа приезжал за город на свидания, но не очень часто. Честно говоря, я плохо помню, как проходило наше общение. По‑моему, он нас побаивался — а мы его. Он не совсем понимал, как с нами быть, с девочками. Очень любил, но не очень понимал нас — может быть, потому, что бабушка нас от всех закрыла. Помню один из первых случаев нашего взаимного непонимания. Он как‑то приехал в деревню и вез нас с Верой на санках (мне, наверное, было четыре, ей — два), Вера замерзла, и я, вместо того чтобы сказать: «Какая ты мерзлячка!» — сказала: «Какая ты мерзавка!» Папа решил, что я ее ругаю. Схватил меня, начал трясти со словами: «Никогда не называй свою сестру мерзавкой!» Я же никак не могла понять, в чем дело, и сильно удивилась, что он разозлился на меня. Потом в этом недоразумении как‑то постепенно разобрались.

Наше общение началось, когда мы были уже в более или менее сознательном возрасте. Мы переехали в квартиру его покойных родителей из Дома на набережной, когда умер мой дед и нас оттуда выселили. И вот тут мы стали жить все вместе. У него была еще мастерская в квартире, и я помню этот запах дерева, мраморную пыль… Потом мастерская стала нашей детской, когда он получил мастерскую на Масловке, и уже тогда мы к нему ездили, позировали даже. Началось общение. Он много читал стихов — например, знал наизусть всего «Евгения Онегина». Нам было немножко стыдно, мы не знали романа, и он не то чтобы попрекал нас, но казался разочарованным.

МН → Так надо было учить с детьми…

МС ← Папа был страшный трудоголик. Уходил с утра в мастерскую и работал целыми днями. В мастерской была маленькая каморочка с диванчиком, где папа отдыхал. А приходил он вечером. Еще мы с ним здорово общались, когда ходили на бега: он был страстный тотошник. Любил бега; бывало, два раза в неделю ходил на Беговую. Долго ходил один, а потом, когда уже инфаркт у него случился — первый, а может, уже и не первый, — его надо было сопровождать, и я сопровождала. Мне нравилось.

Почему‑то с детства он пытался заставить нас читать «Мертвые души». А мне уже от одного названия жутко становилось, как с «Холодным домом» Диккенса, и преодолеть себя я не могла. Он читал кусочки из «Мертвых душ», и было страшно смешно, но прочесть книгу целиком в двенадцать лет было как‑то слабо. И он не то чтобы злился, но огорчался, что мы никак не можем подключиться.

МН → Ему хотелось, чтобы вы побыстрее выросли.

МС ← Конечно, чтобы были ему собеседниками… Уже после его смерти я вдруг поняла, что мы сильно не договорили, и поняла, что готова была общаться с ним по‑взрослому. А этого не произошло.

МН → А когда вы начали понимать его своеобразие, то, что ваш отец не просто скульптор, но какой‑то особенный?

МС ← Я это всегда понимала, всегда чувствовала, но к этому чувству примешивалось чувство обиды. Потому что я тоже хотела быть скульптором. Я как‑то лепила, и он сказал: «Надо тебя отдать в обучение…» Речь шла о ком‑то из молодых его коллег. Я трепетала — однако больше разговора об этом он не заводил.

МН → Почему?

МС ← Вот. А я стеснялась спросить и думала: «Значит, он считает, что у меня все‑таки недостаточно таланта и не нужно мне этим заниматься». Скорее всего, он просто не хотел, чтобы я этим занималась: жизнь нелегкая у скульптора и вообще у художника. Вечно сидели без денег, какие‑то заказы надо было искать. Он портреты делал: это единственное, за что платили. Гонорары получал раз или два в год, поэтому долги… И, когда папа получал гонорар, я, помню, развозила эти деньги по всей Москве. Мама тоже на договорах работала. И думаю, он не хотел мне такой жизни, а может, действительно решил, что я недостаточно талантлива. В общем, я так и не узнала…

МН → А вы с какого возраста начали лепить?

МС ← Как все, с детства. Рисовала, лепила…

МН → В подражание отцу или сами по себе?

МС ← Нет, не подражала. Я животных лепила, а он их редко лепил. Ну, наверное, то, что мы росли рядом с его работами, безусловно, повлияло. Я и маслом писала: мама меня немножко научила. Она была художницей, живописцем. Но главный художник в семье был отец, поэтому мама зарабатывала переводами, а живопись была для нее как хобби. Она уезжала в Грузию, там писала картины, но деньги шли все‑таки от переводов.

МН → Ваш отец лепил многих знаменитостей. Вы помните их? Бывали ли они у вас дома или только на Масловке?

МС ← Бывали везде. Ахматова позировала папе на Масловке. Я помню, то ли привозила ее, то ли просто зашла, и она так по‑царски сидела на стуле на небольшом постаменте, куда отец сажал всех. Но Ахматова бывала и у нас в гостях, потому что и мама, и папа очень любили поэзию. Она даже нам читала. Я помню вечер, когда она приехала и читала «Полночные стихи», только‑только ею написанные. А я кормила в это время нашего собачку Трику сахаром, чтобы Трика не залаял. Папа многих лепил…

МН → Ну вот у вас дома кто бывал?

МС ← Я хорошо помню только Ахматову и Бродского. Ростропович жил в том же доме композиторов на 3‑й Миусской, где жили и мы. Папа лепил и Шостаковича, но я его не встречала, потому что это происходило в эвакуации. Папа воевал, потом его комиссовали, потому что он был совсем слепой: минус шесть или минус семь. И он раздавил очки на фронте. Вообще, было чудом, что его призвали и он не погиб. Он же записался, как многие, в ополчение, потому что с его зрением не призывали, и уже должен был идти в ополчение, как вдруг вышло какое‑то послабление и с его зрением стали призывать. Он пошел на фронт и не погиб. А почти все его друзья — художники, скульпторы — пошли в ополчение и погибли. И вот он приехал в эвакуацию в Куйбышев, а там Шостакович.

Один портрет Шостаковича я подарила Музею Глинки, но где‑то еще один отлив есть. Папа вообще любил музыкантов, мы часто ходили на концерты. Наташу Гутман обожал, лепил ее, и она у нас бывала.

А Ростропович… я не знаю, где он его лепил. Может, папа к нему ходил, потому что вряд ли Ростропович тащился в мастерскую с виолончелью и сидел там с ней. Этого я просто не помню.

МН → Об Илье Львовиче писали скудно и однообразно. Были выставки, был каталог 1973 года — и всё…

МС ← Он недооценен, мне так кажется. Он работал в выставкоме, и, может быть, отчасти поэтому ему было неудобно свои выставки продвигать. Ведь выставка 1973 года была посмертная. А еще он не был членом партии, не был таким уж прямо лояльным. Его не выпускали за границу; можете себе представить, каково это для художника — ни разу не видеть работ, например, в Лувре или в Уффици? Когда он в 1920‑х годах учился во ВХУТЕМАСе, он мечтал уехать за границу. И тогда еще иногда выпускали. Там, за границей, было большое искусство, и он чувствовал, что жить и работать ему надо там, но… решил сначала окончить ВХУТЕМАС. А к тому времени, как окончил, — все захлопнулось. И только однажды, в 1956 или 1957 году, освободилось место в какой‑то делегации художников, и его запихнули туда, хотя он не был членом партии. И это оказалось счастьем! Он был в Генуе, во Флоренции, и мы потом над ним слегка подсмеивались, потому что он начинал все свои рассказы словами: «Когда я в последний раз был в Италии…» И это, конечно, было для него грандиозным событием. Его не выпускали, но… в партию он вступить не мог.

МН → Из биографической справки следует, что Илья Львович работал на фабрике в Конаково.

МС ← Да, он много работал с фарфором.

МН → Я вообще не знаю, кто из именитых художников работал в Конаково после революции.

МС ← В Конаково отливали его фигурки. Он ведь сделал очень хороший портрет Образцова, такую небольшую фигурку. Честно говоря, я не знаю, в каком она музее… И потом по ней сделали памятник Образцову. Он держит на руке куклу. У него были хорошие фарфоровые работы, и поездки в Конаково были для папы таким праздником.

МН → Пишут, что Илья Львович лепил Шкловского. У вас он не бывал?

МС ← Родители дружили со Шкловским, но они к нему ходили в гости, насколько я помню. Хотя, может быть, и бывал, но, когда велись умные разговоры, нас в детстве куда‑то отправляли. Я знаю, что у мамы была с ним переписка и вообще они были дружны. К Эренбургам мы тоже ходили в гости, меня брали несколько раз.

МН → Вы упомянули, что папу за границу не выпускали и он не был стопроцентно лоялен. Между вами случались какие‑то разговоры на эту тему? Сколько вам было, когда он стал с вами об этом говорить?

МС ← Во‑первых, родители шептались, и, конечно, мы чувствовали их отношение ко всему, когда еще были маленькими. Мы жили за счет заказов, в основном портретов, и знаем, портретов кого. Мама рассказывала, что, когда они уже жили вместе, она видела, как не получались у папы портреты вождей. Так что ни Ленина, ни Сталина в его исполнении нет. А потом произошла страшная история, кстати говоря сыгравшая свою роль в деле выставок. Я еще в школу ходила, это был примерно год 1962‑й. Мы жили на Миуссах. И вдруг приходят к нам в квартиру агитаторы с урной и говорят: «Проголосуем, товарищи!» И папа вдруг зашелся: «А чего это? За кого голосовать? Почему вы к нам пришли?» Это были какие‑то дополнительные выборы: «Вот, за Иванова Ивана Ивановича». Папа говорит: «Я ничего о нем не знаю, первый раз слышу об Иванове Иване Ивановиче. Я отказываюсь голосовать». Скандал страшный в коридоре, а эти — с урнами — с вытянутыми лицами. Папа не дает никому голосовать, но никто и не собирался: из голосующих были лишь мама и папа. Обычно они вообще брали открепительный и не ходили на выборы. Такая традиция у них была. А тут настигли дома. Никто не был готов к этим дополнительным выборам. В общем, нашла коса на камень. Папа не отличался, естественно, особой гражданской активностью: работал себе и работал, и все знали прекрасно, как он ко всему этому относится. А тут вдруг стало ему просто противно. Ну, написали на него в Союз художников. В ЦК вызывали, хоть он и не был членом партии. И его шансы участвовать в выставках сильно уменьшились.

МН → Тем более что 1962 год, Манеж… А тут Слоним не хочет голосовать за Иванова…

МС ← Его оскорбило, что они считают, что могут просто прийти и поставить перед ним урну. И случившееся сильно испортило ему жизнь. А жизнь как портится? Заказы и выставки. Главным, конечно, были для него выставки, потому что он много работал не по заказам — для себя. Ему предлагали каяться в ЦК и в МОСХе, но он отказался. Тут он был тверд. А гражданская его позиция проявлялась в том, что у нас рядом была Высшая партийная школа (там теперь РГГУ), и он водил нашу таксу Трику туда по ночам, и была большая удача, если Трика покакает там, у ВПШ, и чуть меньшая удача — если пописает. Он прямо туда его вел. Возвращался домой и объявлял довольным голосом: «Успех!» Это было таким тихим протестом.

МН → Но когда этот протест приобрел общественный характер, как он к этому относился?

МС ← Боялся за нас. За маму боялся. Мама рвалась в бой, была граждански активным человеком. Он боялся влияния Павла на нас, девочек, — не оттого, что осуждал, а просто боялся, что с нами что‑то случится.

МН → Никаких коллективных писем не подписывал?

МС ← Нет, он был принципиальным человеком, но как‑то тихо принципиальным. То, что он не был членом партии, ему в чем‑то мешало, но и спасало от чего‑то другого. Он очень чисто прожил. Оглядываясь назад, я понимаю, что это было очень непросто — оставаться порядочным человеком.

МН → В начале 1970‑х началась активная еврейская эмиграция. Как Илья Львович относился к этой теме?

МС ← Еврейская тема в семье не обсуждалась, но папа, как я знаю, никогда не был сионистом; наоборот, он, как и мой дедушка Максим Литвинов, считал, что евреи должны ассимилироваться. Моя прабабушка по папиной линии перетащила всю их большую семью из Сибири в Ташкент. Папин отец, Лев Ильич Слоним, замечательный, судя по всему, человек и специалист, инженер‑нефтяник, автор многих изобретений в своей области, был представителем первого поколения, выросшего и получившего образование (Институт им. Губкина) вне черты оседлости. Если судить по его удачной карьере, он неплохо ассимилировался, хотя в папином архиве я нашла свидетельство о браке Льва Ильича и Анны Григорьевны Тафт (моей бабушки), выданное раввином Берлина, где и был заключен брак.

МН → Вы уехали в 1974‑м, папы не стало годом раньше. Во время вашего отсутствия что здесь происходило с его наследием, кто этим занимался?

МС ← В основном мама. Большие работы — в музеях, многие в запасниках, наверное. А все, что в музеи не попало, художник Дмитрий Жилинский предложил вывезти в Химки. Там у него был дом и рядом сарай, и он отдал его под отцовские работы. У отца были молодые друзья, которые его любили и ценили: Дмитрий Шаховской, Андрей Красулин. Они были просто как ученики. Помогли маме перевезти папины работы. И еще была такая Нелли Климова из Росизо, мы с ней после решали, что можно распределить по региональным музеям, уже когда я вернулась. Очень много папиных работ по всей России. Где‑то они выставлены, где‑то в запасниках… А потом случилась совершенно ужасная история. Оставались в основном гипсы и маленькие работы. Мы перезванивались уже с сыном Жилинского Василием. Я ему говорила: «Вась, если мешают работы, я их вывезу» — «Нет‑нет, пока нормально». Потом он вдруг звонит: «Я собираюсь продавать дом, забирай работы». Я была где‑то на съемках, говорю: «Вернусь со съемок и все это организую». И вот мы приехали на пикапе и думали, что все увезем. Но оказалось, что, конечно, там и грузчики были нужны, и надо было все упаковывать, и мы на пикапе увезли только маленькие работы. Договорились с Василием, что я закажу «газель», грузчиков, все упакуем и увезем. Он назвал день, когда уезжает, у меня опять съемки, то‑се… И вот я ему звоню: «Вась, я договорилась с грузчиками, мы подъедем завтра». Он мне: «А я уже уезжаю, еду в аэропорт». «Ну ладно, я там как‑то смогу ворота открыть?» — думая, что все осталось в сарае. «Нет‑нет, я продал всё», — сказал Вася. А в том доме до Жилинских жил Олег Прокофьев с женой Камиллой, англичанкой, и от Олега оставался какой‑то архив. Вася продавал этот архив, а коллекционеру понравились папины работы, и Вася их продал за три тысячи долларов. «Ну, если тебе обидно, — сказал он мне, — дай номер карты, я тебе брошу половину». Назвать имя коллекционера он отказался, и я даже не знаю, кому он продал. Это было в позапрошлом году, летом. Совершенно чудовищная история. И я надеюсь, что купил коллекционер, который понимает, какие работы оказались у него в руках.

Но основные работы все‑таки в музеях, и это радует. Помню, была смешная история с портретом Бродского. На выставке 1973 года нельзя было написать, что это — портрет Бродского. Но еще до того папа назвал эту работу «Портрет поэта», так она везде и идет. По‑моему, эта работа находится в Русском музее, но знают ли они, что это — Бродский?..

МН → А поэзию Бродского он понимал? Потому что тогда это было еще недостаточно общедоступным.

МС ← Папа был тонким человеком. Понимал, любил, ценил, помнил наизусть, и вообще они как‑то быстро подружились. У них были отдельные от мамы отношения — она тоже дружила с Иосифом. Но у них были какие‑то свои, потому что, во‑первых, Иосиф позировал ему, а в мастерской происходило что‑то такое… там устанавливались совсем другие отношения. Очевидно, между художником и моделью устанавливается связь иного порядка.

МН → В советское время был такой штамп: «биение пульса художественной жизни». Папа как‑то был в это вовлечен?

МС ← Нет, он был камерный человек. Вокруг него вращался определенный круг людей.

МН → А на вернисажи он ходил?

МС ← К друзьям ходил, естественно. Но он же был в выставкоме, так что ему приходилось видеть многое и многое пробивать. Это другая жизнь: не тусовка, а серьезная профессиональная среда. Жизнь бурлила в его мастерской, там всегда была живая атмосфера. В основном, конечно, туда приходили его друзья художники и скульпторы. С Андреем Гончаровым они очень дружили, я помню его хорошо, потому что у них эрдели были и он недалеко от нас жил. Виктор Вакидин — как раз от него мы получили собачку Трику: у него умерла жена, и он нам ее отдал.

МН → Вам папа разрешал смотреть, как он работает?

МС ← Конечно, я видела, как он работает, и довольно часто. Во‑первых, я видела, как папа работает, когда он лепил меня. Мне тогда было 16 лет, и мне очень нравилось смотреть, как он работает. Папа был небольшого роста, но с сильным торсом. Плечи, грудная клетка, руки… Я любила, когда он с деревом работал. А с пылью!.. Вот он работал с мрамором, камнем, и стояла такая пыль… У нас был ирландский терьер Чук, у него все время глаза слезились.

МН → Когда мастерская была дома, граница между квартирой и мастерской фактически была размыта и эта пыль, естественно, была и в коридоре…

МС ← Конечно. Хотя дверь закрывали и мы туда не заходили, когда он работал. Зато собака там была. Ей не разрешалось на диване лежать, и, когда папа входил в комнату, Чук опускал передние лапы на пол: мол, видишь, я не на диване. Папа очень любил собак. Кошек меньше, по‑моему.

МН → По нынешним меркам Илья Львович рановато ушел из жизни…

МС ← В 67 лет. Сердечником был. Четыре инфаркта. Каждый раз после инфаркта врач говорил: «Не работать! Не работать!» Но он не мог не работать, не мог жить инвалидом.

МН → Как он относился к вашему профессиональному выбору?

МС ← А у меня не было тогда никакого профессионального выбора.

МН → Вы пошли на филфак.

МС ← Только бы не в Строгановку! Он говорил: «Не будешь учиться — будешь маникюршей». Вот к молодым людям вокруг меня он не так хорошо относился, довольно критически. Но у меня рано началась своя личная жизнь, рано родился сын. Он меня любил, сочувствовал, волновался, но по‑взрослому мы с ним почти не общались. Я ему не говорила, когда стали вокруг арестовывать с «Хроникой текущих событий», что я покупала в «Березке» продукты и отправляла в тюрьму, в лагерь, передачи возила. Мой первый муж уехал в Америку и через «Инюрколлегию» алименты оформил. Он мне присылал двести долларов, я их получала чеками, и эти чеки отоваривала в «Березке»: покупала для передач сыр, копченую колбасу… Папа иногда приходил ко мне в гости, открывал холодильник и восхищался тем, как у меня все забито. Но я ему, конечно, не говорила, что это — для следующей передачи.

МН → То есть он об этом ничего не знал?

МС ← Не знал! Он радовался за меня, за то, что я такая хозяйственная. Он многого не знал, хотя, может, и подозревал. Сердце было плохое, и я ему не рассказывала. Но вообще мы с ним не договорили, и это меня до сих пор мучает…

Мария Ильинична Слоним (англ. Masha Slonim , р. ) - советская , британская и российская журналистка.

Биография

Родилась в семье скульптора Ильи Львовича Слонима и Татьяны Литвиновой - дочери советского наркома иностранных дел Максима Литвинова и англичанки Айви Лоу . Её двоюродный брат Павел Литвинов и муж сестры Валерий Чалидзе - известные советские диссиденты.

В то же время развивался её политический клуб, где ведущие политики России встречались с журналистами. На встречах дома у Слоним бывали известные политики Сергей Ястржембский , Борис Немцов , Александр Лившиц , Анатолий Чубайс , Альфред Кох , Михаил Ходорковский , Сергей Дубинин , Татьяна Дьяченко , Гавриил Попов , Андрей Нечаев . Атмосфера этих встреч описана в одной из глав книги Елены Трегубовой «Байки кремлёвского диггера».

В 2015 году решила снова уехать из России, так как уже не надеется, что в стране что-то изменится к лучшему .

Напишите отзыв о статье "Слоним, Мария Ильинична"

Примечания

Ссылки

Отрывок, характеризующий Слоним, Мария Ильинична

Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.