Ошибка Lua в Модуль:CategoryForProfession на строке 52: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Мария Ильинична Слоним (англ. Masha Slonim , р. ) - советская , британская и российская журналистка.

Биография

Родилась в семье скульптора Ильи Львовича Слонима и Татьяны Литвиновой - дочери советского наркома иностранных дел Максима Литвинова и англичанки Айви Лоу . Её двоюродный брат Павел Литвинов и муж сестры Валерий Чалидзе - известные советские диссиденты.

В то же время развивался её политический клуб, где ведущие политики России встречались с журналистами. На встречах дома у Слоним бывали известные политики Сергей Ястржембский , Борис Немцов , Александр Лившиц , Анатолий Чубайс , Альфред Кох , Михаил Ходорковский , Сергей Дубинин , Татьяна Дьяченко , Гавриил Попов , Андрей Нечаев . Атмосфера этих встреч описана в одной из глав книги Елены Трегубовой «Байки кремлёвского диггера».

В 2015 году решила снова уехать из России, так как уже не надеется, что в стране что-то изменится к лучшему .

Напишите отзыв о статье "Слоним, Мария Ильинична"

Примечания

Ссылки

Ошибка Lua в Модуль:External_links на строке 245: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Отрывок, характеризующий Слоним, Мария Ильинична

На этом и закончилась (вернее – была истреблена) самая одарённая династия в Европе, нёсшая свет и силу непросвещённому европейскому народу. Как видишь, Изидора, трусы и предатели во все времена не осмеливались бороться открыто, зная наверняка, что выиграть честно у них никогда не было, и не будет никаких, даже малейших шансов. Но зато ложью и низостью они побеждали даже самых сильнейших, используя их честь и совесть в свою пользу... совершенно не беспокоясь о своей же «погибающей во лжи» душе. Таким образом, уничтожив «мешающих просветлённых», Думающие Тёмные после придумывали угодную им «историю». А люди, для которых такая «история» создавалась, тут же с лёгкостью принимали её, даже не попытавшись задуматься... Это, опять же, наша Земля, Изидора. И мне искренне грустно и больно, что не удаётся заставить её «проснуться»...
Моё сердце вдруг горько и болезненно заныло... Значит, всё же, во все времена были светлые и сильные люди, мужественно, но безнадёжно боровшиеся за счастье и будущее человечества! И они все, как правило, погибали... В чём же была причина столь жестокой несправедливости?.. С чем же всё-таки был связан такой повторяющийся смертельный исход?
– Скажи мне, Север, почему всегда погибают самые чистые и самые сильные?.. Знаю, что уже задавала тебе этот вопрос... Но я всё ещё не могу понять, неужели же люди и вправду не видят, сколь прекрасна и радостна была бы жизнь, послушай бы они хоть одного из тех, кто так яро за них сражался?! Неужели ты всё же прав, и Земля настолько слепа, что за неё пока ещё рано болеть?!.. Пока ещё рано бороться?..
Грустно покачав головой, Север ласково улыбнулся.
– Ты сама знаешь ответ на этот вопрос, Изидора... Но ты ведь не сдашься, даже если тебя и пугает столь жестокая правда? Ты – Воин, и ты таковой останешься. Иначе предала бы себя, и смысл жизни навсегда был бы для тебя потерян. Мы есть то, что мы ЕСТЬ. И как бы мы не старались меняться, наш стержень (или наша основа) всё равно останется таким, каковой по-настоящему является наша СУТЬ. Ведь если человек пока ещё «слеп» – у него всё же есть надежда когда-то прозреть, не так ли? Или если мозг его всё ещё спит – он всё же может когда-нибудь проснуться. Но если человек по сути своей «гнил» – то каким бы хорошим он быть ни старался, его гнилая душа всё равно в один прекрасный день выползает наружу... и убивает любую его попытку выглядеть лучше. А вот если Человек истинно честен и смел – его не сломает ни боязнь боли, ни самые злые угрозы, так как его душа, его СУТЬ, навсегда останется такой же смелой и такой же чистой, как бы безжалостно и жестоко он не страдал. Но вся беда и слабость его в том, что так как Человек этот поистине Чист, он не может узреть предательство и подлость ещё до того, как оно становится явным, и когда ещё не слишком поздно что-либо предпринять... Он не может такое предусмотреть, так как эти низкие чувства в нём полностью отсутствуют. Поэтому на Земле всегда будут гибнуть самые светлые и самые смелые люди, Изидора. И продолжаться будет это до тех пор, пока КАЖДЫЙ земной человек не прозреет и не поймёт, что жизнь не даётся даром, что за прекрасное надо бороться, и что Земля не станет лучше, пока он не наполнит её своим добром и не украсит своим трудом, каким бы малым или незначительным он ни был.

К которой ходят очень важные персоны

МАША СЛОНИМ

Она родилась внучкой чистокровной англичанки и сталинского министра иностранных дел, чья семья жила в небезызвестном доме на набережной, а выросла в среде диссидентов. Ее двоюродный брат, Павел Литвинов, оказался одним из тех семи, что вышли на Красную площадь в 1968 году во время событий в Чехословакии. В 28 лет эмигрировав в никуда, Маша Слоним побродила какое-то время по Америке, но потом обнаружила себя в Лондоне замужем за английским лордом и журналисткой, работающей на радиостанции Би-би-си. Сейчас на подмосковной даче недалеко от Барвихи Маша Слоним продолжает вести образ жизни жены лорда, имея собственного жеребца, шесть собак, из которых три аборигенные афганские борзые, две дворняжки и один уникальный метис по имени Кекс, четырех кошек, павлинов в курятнике, двух попугайчиков-неразлучников, лягушек редких пород в аквариуме и морскую свинку в клетке. По моему, хочу это подчеркнуть, глубоко субъективному ощущению, круг общения Маши Слоним, состоящий из журналистской и политической элиты, раскладывается примерно в таком же соотношении

— Э миграция была вынужденным шагом из-за вашего диссидентства?

— Скорее мама настояла на том, чтобы я уехала в Америку по линии «воссоединения семьи», потому что волновалась за меня. После событий в Чехословакии у меня что-то такое внутри произошло, что стало совсем противно жить, как все жили. Я подписывала разные письма протеста, перепечатывала диссидентскую литературу.

— А самой вам страшно не было?

— Такого страха, какой был у родителей, в нашем поколении не было. Конечно, садиться не хотелось, тем более у меня маленький сын был, но казалось, что вот именно тебя это не коснется. Я поехала в Америку вдвоем с сыном от первого брака, не очень-то думая, как я буду там жить и что делать. Какое-то время я слонялась по Нью-Йорку довольно неприкаянная, пока Иосиф Бродский не увидел всего этого. Он мне сказал: «Старуха, ты в маразме» — и отправил меня к своим друзьям в Мичиган в издательство «Ардис», где я и стала работать.

— А на Би-би-си как вы оказались?

— Когда я эмигрировала в Америку, по дороге я навестила бабушку, которая к тому времени уже вернулась в Англию, и она меня уговорила подать заявление на Би-би-си. Она, конечно, хотела, чтобы мы жили в Англии, а единственный способ был там оказаться — это получить работу. Я сдала экзамен, написала какое-то эссе и спокойно уехала в Америку. А девять месяцев спустя мне вдруг прислали приглашение подписывать контракт. К тому времени я была очень довольна своей жизнью в студенческом городке в Мичигане и работой в издательстве «Ардис». За восемь-девять месяцев я там наверстала то, чего была лишена в России, — нормальной студенческой жизни. Так что в Англию я ехала без особой радости. Надо было быть поближе к бабушке, она к тому времени была уже старенькая.

— Вы чувствовали в себе английские корни?

— Я считаю, что я прожила две с половиной жизни. Не знаю, сколько мне отведено жизней, но вот две с половиной я прожила. Одна из них была до 28 лет в России, хотя чисто российской она тоже не была, потому что бабушка забрала нас с сестрой в деревню и воспитывала там в традиционно английском пуританском духе. Она, будучи англичанкой, вышла замуж за моего деда — он тогда был в Англии в эмиграции — и приехала с ним на родину социализма. Она разговаривала с нами только по-английски, обливала водой — закаливала, не давала сладкого. Но при этом жизнь была за городом довольно вольная, и всегда рядом было много животных. Может, отсюда моя постоянная тяга жить за городом.

— Ваша вторая жизнь — это английский период. Трудно было привыкнуть?

— Хотя я научилась работать в «Ардисе», но Би-би-си по сравнению с той работой оказалась просто потогонной фабрикой. Радиостанция работает круглыми сутками, график скользящий: смена дневная, вечерняя, ночная. Надо было учиться быстро переводить, быстро писать, эфир требует выхода секунда в секунду. Особо не поволынишь. С сыном было трудно — он оставался один. Его отец в то время жил в Америке, сын мотался между двумя странами. Приезжал из Америки с американским акцентом в Англию и с английским в Америку.

— Какую из стран в итоге он выбрал?

— Сейчас живет в Англии, у меня там двое внуков. Мальчика зовут Миша.

— Сын по-русски не забыл?

— Он хорошо разговаривает, но смешно пишет. Если он не знает какого-то слова, он не думает, как его перевести, а приставляет к английскому слову русский суффикс или префикс.

— Ваша английская жизнь выстраивалась, как у многих эмигрантов, по российскому шаблону?

— Во мне боролись английская и российская действительность. Когда я выбирала квартиру в Лондоне, я выбрала именно ту, что была ужасно похожа на советскую коммуналку. Там был длинный коридор и пять комнат. Коммуналкой в итоге она и стала: в одной комнате жила я, в другой жил Зиник, в третьей жила моя подруга англичанка и в четвертой жил Владимир Буковский, которого как раз тогда выпустили из тюрьмы. При этом постоянно какие-то гости приезжали из Москвы.

— Бывали какие-нибудь специфические российские казусы?

— Англия славится своими старыми законами, которые не меняются. Один из них — это то, что спиртное, даже вино и пиво, продается только до одиннадцати вечера. И мы как-то с этим смирились и так жили. Приехал Буковский, мы сидели выпивали, и, как это бывает, к двенадцати все закончилось. Он говорит: «Ладно, поехали». Я пытаюсь объяснить: «Володя, это не Москва — здесь некуда ехать». Он говорит: «Пойдем ловить такси». Поймали такси, и таксист привез нас в магазинчик, где выходцы из Вест-Индии торговали всем из-под полы. Так с его приездом мы стали путешествовать по ночам. А потом я купила свое такси — моей первой машиной было подержанное лондонское такси, — и мы стали разъезжать уже на собственном такси. Кого я в нем только не возила! У меня в этом такси даже какой-то русский виолончелист репетировал по дороге на концерт, потому что там много места и акустика хорошая. Потом, когда это такси развалилось, я уже была замужем за Робином, и он купил мне новое такси. Я настояла на том, что моя машина все равно должна оставаться такси.

— Компания собиралась больше русская, англичан было немного?

— Англичане были, но в основном те, которые имели отношение к России, к славистике. Робин, мой второй муж, был, пожалуй, первым англичанином, до этого никак не причастным к России.

— Как в вашей жизни появился муж-лорд?

— С ним меня познакомил Зиник. Я тогда жила в том районе, где моя бабушка познакомилась с моим дедушкой, прямо рядом с загсом, где они расписались. Любопытно, что там же я познакомилась с Робином. Раньше я видела Робина на улице в нашем районе и не могла поверить, что такие люди бывают — такой красоты и эксцентризма, он был чем-то похож на русского разночинца. И вдруг Зиник приводит его ко мне. А Робин в тот момент читал «Войну и мир», а потому был очень воодушевлен знакомством с русскими. Он вообще по природе романтик. В то время он был женат на аргентинке, которая до свадьбы с ним танцевала в парижском стриптизе.

— Это уже напоминает мексиканский сериал...

— Абсолютно. Это была классическая аргентинская танцовщица из мыльных опер — страстная, ревнивая, вспыльчивая. Потом мы очень полюбили друг друга, и я даже у нее жила в Париже.

— Лорд, как я понимаю, был не очень типичный?

— Он отказался жить жизнью, к которой его обязывало его происхождение. Его родные пытались сформировать его жизнь такой, какой она должна была быть, отдали его в военную академию, но он каким-то хитрым способом после этой академии прослужил в армии недолго, несмотря на то что подписал контракт на двадцать пять лет. Его надоумили написать заявление, что он хочет служить своей королеве в палате лордов, поскольку он по рождению — член палаты лордов. Из армии его отпустили, но на службу к королеве он так и не пошел, а вместо этого уехал в Париж, откуда и привез жену-аргентинку.

Короче, мы встретились, Робин влюбился и в один прекрасный день появился у меня на пороге с пишущей машинкой и чемоданом. Стал жить с нами в нашей «вороньей слободке» и как-то постепенно, не нарочно, но вытеснил всех, кроме Зиника. С его появлением в доме изменилась атмосфера. Он развелся со своей аргентинкой, мы поженились. Потом выяснилось, что ни он, ни я не любим жизнь в городе, и мы уехали жить к нему в поместье. А в то время он свой дом большой отдал маме, поэтому нам пришлось поселиться в пустующем егерском доме, совершенно неблагоустроенном, где было холодно и туалет на улице. Потом его дядя вычитал где-то статистику, что в тот момент два процента домов в Англии имели туалет на улице.

— Словом, жизнь с лордом была лишена роскоши со слугами и лакеями?

— Позже нам построили огромный дом, который мы называли сараем, и там уже было много места, чтобы мы могли вволю держать в доме свой зоопарк. Когда я появилась, на соседних фермах упорно ходили слухи, что Робин женился на русской принцессе, я пыталась их разубедить, но безуспешно. Мы прожили двенадцать лет, но отношения стали портиться еще до того, как Робин умер. Как раз в России наступали времена перемен, я все чаще стала уезжать в Москву, а когда муж умер, переехала совсем.

— И здесь выстроили тот же загородный образ жизни с многочисленными животными, а работать на Би-би-си продолжали?

— Некоторое время — да, а потом после работы на Би-би-си в Москве я перешла в «Интерньюс» и стала делать программу «Четвертая власть».

— Как возникла идея вашего домашнего салона, где журналисты встречаются с политиками?

— Пока я в России работала, начиная с 1989 года, образовалась близкая по духу компания журналистов. Мы встречались на съездах, а потом, когда Верховный Совет разогнали, мы образовали такой смешной Клуб любителей съезда и стали собираться в моей тогдашней квартире на улице Немировича-Данченко. Компания образовалась из нового поколения журналистов, которые выросли в 90-е годы. Леша Венедиктов, Сережа Корзун, Лена Тригубова — всего человек двадцать — двадцать пять. Политиков мы к себе приглашали просто для того, чтобы в неформальной обстановке понять, что происходит у них в головах. Выпивали, даже на крышу вылезали. Потом это переродилось в более формальное объединение. Мы подписали хартию — свод журналистских принципов. Надо было сформулировать принципы журналистской работы, потому что они существуют во всех странах мира. Очень благородный документ получился. Леша Венедиктов, принимая на работу на «Эхо Москвы» новых журналистов, обязательно дает им его прочитать и подписать. Он есть в Интернете, его все могут увидеть. Хартия, как клуб, сохранилась в своем первоначальном виде. Сначала мы встречались раз в неделю по пятницам у меня в квартире или на даче. Довольно много политиков у нас перебывало: Ястржембский, Немцов, Лившиц, Чубайс, Кох, Ходорковский, Дубинин. У нас существует договоренность, что мы их не цитируем.

— Кто-нибудь из них прижился в вашей компании?

— А мы их не приручали. Зачем им приживаться? Со всеми хорошие отношения, и все. Ясно, что мы не их компания, а они — не наша. Нам нужно понять настроение в Кремле, настроение этого определенного политика, какие-то тенденции. Им хочется прощупать нас. Но поскольку мы умнее их, то, по-моему, мы узнавали больше от них, чем они от нас.

— Явлинский был?

— Явлинского не было, но про Явлинского нам и так все понятно. Нам интереснее люди, которые у власти, чтобы понять, что там происходит. Пару раз был Березовский, была Таня Дьяченко. Звали дедушку, Бориса Николаевича, но он как-то не доехал. Зато Таня привезла мне шикарный букет цветов.

— Самые первые лица были?

— Не было премьер-министров и президентов, ни первого, ни второго — то есть тех лиц, для которых не подходит моя квартира на Тверской, поскольку здесь всего одна узкая лестница, и это не позволяет обеспечить должную охрану. Черномырдин собирался приехать, но ему места не хватило. Поначалу люди приходили с президентской охраной. Они каждый угол обнюхивали, а потом уже все поняли, что в этой квартире мин нет, и ждали обычно на лестничной клетке. С Примаковым или с Путиным это невозможно из соображений безопасности.

Потом встречи стали реже, особенно последний год. Между собой мы встречаемся, а политики давно не приходили. Хотели Гусинского пригласить, а его как раз арестовывали... Последний раз у нас был Волошин, и это было полгода назад.

— Он такой же в жизни, каким кажется с телеэкрана?

— У них такая работа.

— Они высказывали вам какие-то обиды, претензии к журналистам?

— Конечно, бывало. В очень мягкой форме. Мы тоже им претензии высказывали, от нас они их слышали гораздо больше.

— Вы им говорите в лицо все то, что все мы говорим между собой, — что-то вроде: неужели у вас не хватает извилин, чтобы понять такие-то и такие-то элементарные вещи?

— Да, только не так резко. Более вежливо.

— Вы приглашаете каждый раз одного политика или нескольких?

— Обычно одного и всем скопом на него наваливаемся, беднягу. Вначале напряженный такой сидит, потом ничего — расслабляется. Атмосфера, в общем, доброжелательная, и потом никто не может нас упрекнуть, что мы хоть раз нарушили этот принцип нецитирования. Никто ничего не писал о том, что говорилось на этих встречах.

— Принцип неразглашения оставляет вам право рассказывать о собственных впечатлениях от непосредственного общения с власть имущими?

— Я сейчас пишу сценарий для документального фильма о том, что случилось с журналистами за последние десять лет. За основу я беру все-таки историю хартии. У нас собрался цвет газетной журналистики. Очень многое из того, что происходило с журналистами, прошло через нашу хартию. И 91-й год, и 93-й, и информационные войны, и предвыборные кампании. Передо мной, конечно, встает вопрос, что я могу рассказывать, а что нет. Я стараюсь не рассказывать о каких-то личных наблюдениях про тех же ньюсмейкеров. Они нам доверяются, лучше этого не делать. Любой журналист должен прибегать к самоцензуре. Она у меня была, когда я работала на Би-би-си, она есть и здесь.

— В ходе работы вам часто приходится себе говорить, что и они «тоже люди»?

— Конечно, они люди. Все люди. Когда я работала над фильмом «Вторая русская революция», передо мной открылись все двери — к членам ЦК, политбюро, к людям, которых я знала по портретам. Егора Лигачева, к примеру. Необходимо увидеть в нем человека, иначе ты не сделаешь хорошего интервью. Надо дать ему возможность сказать, что он хочет сказать, а ему есть что сказать. Каждому есть что сказать. У каждого есть своя версия того или другого события. И вдруг я поняла, что не монстры они. Это люди, которых мне интересно слушать. Что даже я им сочувствую в каком-то смысле. Хотя понятно, что в другой ситуации я с Лигачевым на одном поле не села бы.

— Это не может сказаться на том, что потом вы их пожалеете и в своей работе что-то смягчите?

— Сочувствие не предполагает жалости. Жалеть нельзя ни в коем случае. В этом смысле журналист не должен приближаться к ним на расстояние вытянутой руки. Но в тот момент, когда ты с ним общаешься, ты должен его понять, увидеть и услышать. А так многих журналистов сгубила близость к власти. Им, наверно, в какой-то момент показалось, что власть своя, близкая и родная. Мы не можем быть в одной компании по большому счету — журналисты и политики. Один вечер, и все. Мы другие, у нас разные профессии.

— Потом, когда вы видите, что творит тот или иной политик, что преобладает — экранный, электрический образ или человеческий?

— Зависит от ситуации. Реагируешь, конечно, злишься. Когда политик выступает в собственной функции вице-премьера, премьера, лидера партии, ты его начинаешь судить как политика и не думаешь о том, что у него дома дети и даже любимая собака.

— Многие говорят, что политики не воспринимают юмор в свой адрес.

— Большинство из них — нет. Они как-то теряют чувство реальности, попадая во власть. Если они относятся к себе очень серьезно, откуда у них возьмется чувство юмора в отношении самих себя?

Марина РОЗАНОВА

Маша СЛОНИМ:

ЕЩЕ ОДНУ РУССКУЮ ЗИМУ НЕ ХОЧУ

Известная журналистка вновь покидает Россию: она потеряла надежду на то, что в стране что-то изменится к лучшему. Это вторая эмиграция: в 1974 году без надежды вернуться Слоним бежала из СССР и прожила в США и Великобритании до начала 90-х. За границей она работала в издательстве "Ардис" и в Русской службе BBC. Вернувшись в Москву, она сотрудничала с западными телеканалами, вела политическую программу "Четвертая власть" на РЕН ТВ, преподавала в школе "Интерньюс".

Корреспондент Радио Свобода Роман СУПЕР встретился с Машей за чашкой прощального английского чая.

- Маша, вы действительно уезжаете из России? Навсегда?

Да. Я решила, что еще одну русскую зиму я в жизни не хочу.

- Почему?

Я столько зим здесь пережила, что они мне надоели. Все белое. Не могу больше. Но это, конечно, не самое главное.

- Вы уезжаете от чего-то? Вы уезжаете к чему-то? Третий вариант?

И то, и то. Первый раз я уезжала от чего-то. От "совка".

- Вы как-то в интервью говорили, что без особой радости.

Без особой радости, но с любопытством. Тогда было понятно, что я своего сына не хочу видеть здесь. Я не хотела, чтобы он здесь рос.

- И казалось, что "совок" не кончится.

Казалось, что никогда не кончится. Это точно. Когда мы прощались с друзьями, я кривила душой и говорила, что мы еще увидимся. Будучи абсолютно уверенной, что этого никогда не случится. Себе врала и друзьям врала, что что-то изменится. Тогда я думала, что два пути у моего сына есть - это либо конформизм, либо диссидентство. Я как мать ни того, ни другого сыну не желала. Он бы стал диссидентом, конечно.

- Ну так а сейчас что? "Совка" давно вроде бы нет. Бытовые причины? Политические? Что-то экзистенциальное?

Сейчас мне это кажется единственным правильным шагом. Я никогда не принимаю серьезных решений. Могу принять решение сходить в бассейн. Или в магазин. Почитать книжку. Но вот решений, меняющих мою жизнь, никогда не принимала. Они "принимали" меня. Просто сейчас мне кажется, что это единственный правильный ход. Я создала себе здесь прекрасную жизнь. Я вокруг себя надула пузырь, надела колпак, в котором живу. Окружила себя любимыми людьми. Живу с животными. Внутренняя эмиграция.

- К чему тогда менять ее на эмиграцию внешнюю?

Потому что любой пузырь - проницаемый. Миазмы современной жизни в него проникают. Невозможно спрятаться. Я читаю "Фейсбук", интернет, слушаю радио и вижу людей. Что-то вдруг случилось со мной. Я потеряла надежду, что в России что-то изменится. Не в оставшееся мне жизненное время, а вообще. Можно жить в стране и думать: о’кей, на моем веку здесь ничего хорошего не будет, но вот дети и внуки увидят небо в алмазах. Не увидят. Нет надежды. Это совокупность причин. Все вместе. Все, что происходило в последние 10 лет. Даже в 15. Все ужаснее и ужаснее становится. Возможно, все это лопнет, грохнется и изменится. Но я не хочу ждать. Сейчас мое место - там.

- В Англии?

Да. Я здесь ничего не могу сделать, чтобы что-то изменить. Сидеть, спрятавшись в своем коконе, наблюдать за этим всем… и быть, и не быть - это трудно. К тому же я выполнила свою миссию здесь - я поставила на ноги своего приемного сына Сему. Я увидела, что он сможет без меня. Он стал взрослым.

- О чем и о ком вы будете скучать больше всего? Чего вам будет не хватать?

Помимо друзей, с которыми я все равно буду видеться, мне будет не хватать моих полей, дома, в котором я прожила больше 20 лет. Собак я беру с собой. Большую часть.

- Спецбортом, что ли, летите?

У меня есть спецборт знакомый. Но у него аллергия на животных. Не смогу. А так было бы гениально.

- Ноев ковчег.

Была еще идея заказать прицеп - чудесно и весело проехать по Европе, потом на пароме доплыть до Англии. Вместе с Люсей Улицкой мы так хотели. Но, скорее всего, не получится. Буду более практичной. Засуну собак в багаж. Кошек в салон возьму.

- А сколько у вас животных? Вы считали?

Не считала. Короче, четырех собак я везу. И двух котов. Остальные 11 котов остаются. Остается одна собака. Конь, конечно, тоже останется. Он старый. Его трудно перевозить. И всякие козы, индюки, павлины остаются. Сын Семен их берет на себя здесь.

- Маша, вы же абсолютно русский человек, несмотря на все ваши передвижения по миру. Вы и из Америки уехали, потому что до последнего сопротивлялись американской мечте - не хотели ассимилироваться.

Не понятно: когда я живу в России, мне кажется, что я не русский человек. Я немножко со стороны наблюдаю за всем тут. Привычка бибисишная. И до первой эмиграции я здесь себя чувствовала не в своей стране. Но, живя в Англии и Америке, я ощущала себя не англичанкой и не американкой, а русской.

- Значит, здесь вы - не русская, а там - русская?

Да-да.

- Вы уезжаете, чтобы почувствовать себя русской.

Да. Это правда. Я здесь читаю английские книги, а там - русские. Я дитя двух культур. И это здорово.

- А вы себе представляете ваш быт в Англии? Как будет складываться ваша жизнь там? Чем вы займетесь?

Да, у меня есть там дом, недалеко от старшего сына Антона. Буду на велосипеде с собаками к нему ездить - 7 миль по полям и лугам. Это юго-запад Англии. У меня есть мысль, что надо написать книгу. О семье. Потому что после меня не остается никого, кто мог бы это сделать. Так что на мне это висит. Вот появился хороший повод сесть и написать. Тем более там находится мамин и бабушкин архив. Закрою "Фейсбук" и займусь делом.

- У вас есть паспорт подданной Великобритании?

Только он у меня и есть. У меня российского нет. Я уезжала из СССР по советскому паспорту в 1974 году. А когда я вернулась в Россию - новый паспорт не сделала. Да и зачем? Я жила здесь по визам. По бибисишным журналистским визам. Потом жила здесь как жена - приходилось, правда, каждые три месяца выезжать из России.

- Чиновники вам не предлагали сделать здесь паспорт?

Ну я же не Жерар Депардье. И даже не императрица.

- На выборы, значит, не ходили…

Ни разу не ходила здесь на выборы. Но я инструктировала мужа и сына насчет того, как надо голосовать. Иногда они сопротивлялись.

- Расскажите, как вы впервые покинули СССР. Это была череда унизительных процедур? Как вы это пережили?

Муж моей сестры Валерий Чалидзе был соратником Сахарова (они вместе организовывали первый комитет по правам человека). Его пригласили в Америку в 1972 году читать лекции в Колумбийском университете. Они поехали. И на 14-й день к Валере пришли сотрудники советского посольства и зачитали ему постановление Верховного Совета СССР о том, что он лишен советского гражданства. Так они остались в США. И спустя два года прислали мне приглашение. Воссоединение семьи это называлось. По этой линии меня мама заставила подать документы на отъезд. Моих близких соратников в СССР тогда начинали арестовывать. Я в эту диссидентщину вовлеклась. Мама не хотела, чтобы меня тоже арестовали. И просто уговорила меня заполнить анкету из ОВИРа. Заполнила я эту анкету и поехала пьянствовать в Судак. Отдыхать. Разрешение на выезд пришло, когда я была в Судаке. Там с нами отдыхали многолетние "отказники", которые 10 лет не могли уехать из страны. Узнав, что я получила согласие, они меня начали торопить. А я им: вы чего, у меня до октября выезд стоит!

- Гуляем!

Визу на выезд ставили прямо в советский паспорт, кстати.

- И советский гражданин с такой визой в паспорте - это ужас-ужас? Это клеймо?

Конечно. На Лубянке этот паспорт с визой отбирают и дают тебе заграничный паспорт. Мало кто его видел. Такой красненький. В общем, до самого отъезда я гуляла. Жизнь превратилась в бесконечные проводы. Помню, что я долго обдумывала, как мне вывезти с собой собаку…

- Как и сейчас…

Да. У "Аэрофлота" тогда не было багажного отделения для животных. Поэтому мне пришлось собаку отправить прямиком в Калифорнию другим рейсом - к моему первому мужу. Советским людям нельзя было летать никакими другими рейсами, кроме Аэрофлота. Животным - можно. Клетку купили для собаки за 20 долларов - дорого. Большая клетка. Туда даже моя мама залезла!

- Зачем ваша мама полезла в собачью клетку?

Ну потому что это моя мама. Решила испытать дома клетку, комфортно ли будет там собаке… Мама залезла в клетку, но не учла, что дверка открывается внутрь. Она прижала задницей дверку, а выйти не может. До рейса 7 часов. С большим трудом мы ее оттуда выковыряли. Засунули собаку и отправили в Калифорнию. Надо сказать, что собаку нашу не обыскивали, чем мы, к сожалению, не воспользовались. А через неделю после собаки полетела и я с сыном. Мне было 28 лет. Сыну - 8.

- Я только все равно не понимаю, зачем? У вас дедушка был министром иностранных дел при Сталине. У вас, если б вы захотели, в Союзе было бы все. И даже больше. Вы - элита. Значит вся запрещенка у ваших ног. Все женихи - у ваших ног. Деньги, дачи, машины - что хотите. С какой стати вы взбрыкнули?

У нас была шестикомнатная квартира в Доме на набережной. Мы катались на велосипедах по коридорам. Дача была государственная. У дедушки была служебная машина с водителем - кадиллак. Но я не могу сказать, что моя семья жила, как сейчас живет элита. К тому же мой дед был не в фаворе. Дачу в 1939 году отняли, предварительно демонстративно забрав оттуда телефон-"вертушку". А когда дедушку сняли с должности, все ждали арестов. Родители ждали арестов каждую ночь. В нашем доме это происходило каждую ночь. То сверху. То снизу. То сбоку. Это называлось "свадьбами". У нас в квартире были чемоданчики для детей с "приданым" - на случай арестов родителей, чтобы мы могли в детский дом взять с собой какие-то вещи. Дедушка спал с пистолетом под подушкой. Как тебе такая элита? Веселая!

- Невероятная история с вашим дедом Максимом Литвиновым. Как мог советский человек с женой-англичанкой вообще занять министерскую должность при Сталине?

Это было странно, но возможно. Дед женился на бабушке-англичанке Айви в начале века в Лондоне. Дед же был эмигрантом. Уже потом Советская власть пригласила его представлять молодое советское правительство в Великобритании. А в Союзе он стал заместителем Чичерина.

- 1974 год. Шереметьево. Вы после затянувшихся проводов стоите перед самолетом… Впереди - США.

Толпа была. Слезы. Жуть. Мы с сыном зашли за стеклянную перегородку. Мы видим друзей. Друзья видят нас…

- На паспортном контроле на вас смотрели как на врага?

Обыскали. Отняли стихотворение Наташи Горбаневской. Она мне посвятила стихотворение и сунула его мне. Больше ничего. У нас был один чемодан с какими-то простынями и матрешками. Наш первый рейс был Москва - Рим. Потому что американцы не могли дать полноценную иммиграционную визу на территории СССР. В Риме мы прошли врачей, собеседование в посольстве, получили визы. Это был мой первый выезд за границу - две недели в Риме. Оттуда мы полетели в Цюрих к Солженицыну. Мы дружили с его женой. Мой сын научил детей Солженицына ругаться матом. Потом мы полетели в Лондон. Там нас ждала моя бабушка Айви. Она очень хотела, чтобы я жила в Англии и работала на Би-би-си. Заставила меня подать документы в корпорацию. Чтобы бабушку не расстраивать, я подала. И полетела в Америку. В Мичиган. Без каких-либо перспектив. В самолете показывали ужасный фильм про американский футбол. Я смотрела его и думала: какой кошмар, страшные люди прыгают друг на друга… Неприятно было. Про Англию я знала все, а про Америку я мало что знала, неведомая планета. Но там меня нормально встретили. Сестра была. Валера Чалидзе. А потом и Иосиф Бродский.

- Случайно встретили на улице Бродского?

Нет, мы еще в Союзе с ним дружили.

- Он оказал на вас какое-то влияние?

Не то слово. Его роль в моей судьбе огромна. Мы встретились в Штатах. Он меня сводил в ресторан - Four Seasons...

- Он платил?

Разумеется. Мне и нечем было. И вот мы едим, он меня спрашивает, какие у меня планы. Строго так. Будто он мой папа. Хотя он лет на пять меня старше. А я ему отвечаю: "Иосиф, никаких у меня нет планов, просто понятия не имею, что я здесь делаю". Он говорит: "Так, старуха, ты в маразме". Поставил мне диагноз. Он взял и купил мне с сыном Антоном билет в Детройт, решил меня устроить и направил в Энн-Арбор - это Мичиган. Там было издательство "Ардис", в котором работали друзья Иосифа - Карл и Линда Профферы. Я им свалилась на голову, стала работать в их издательстве. К тому моменту я вообще ничего не умела. Умела преподавать английский. Умела переводить детские сказки с английского на русский. И все. За три дня Профферы меня научили вслепую печатать восемью пальцами. Села печатать, редактировала тексты. И это было моей хлебной карточкой. Это был интересный период: я познакомилась со студентами, которые там жили. Марихуана мне сразу не понравилась. Но все равно было интересно - я прижилась в Америке.

- Почему же не остались там? Почему не растворились в этой жизни?

- "Вы нам подходите".

Да. Они меня спросили, каким образом я хотела бы добираться до Лондона. Я ответила, что только на пароходе "Елизавета II". Мне ответили, что это не предусмотрено. И тогда мы полетели с сыном в Лондон. На следующий же день я вышла на работу. Это был октябрь 1975 года.

- На Би-би-си вы сразу заняли нормальную должность или пришлось работать подставкой для микрофона первое время?

Нет-нет, подставкой там никто не работал никогда. Я была programme assistant. Переводила, в эфире тексты читала, литературные программы делала, потом стала старшим продюсером.

- Работа на Би-би-си обеспечила вам британское подданство?

Нет. Был вид на жительство. Еще у меня был паспорт беженца, который я получила в США. Кажется, в Англии после пяти лет можно было подавать на гражданство документы. А если ты замужем - после трех. Вот я и подала. А к 1987 году, когда в Союз начали пускать иностранцев, я получила британский паспорт. И сразу собралась в гости в СССР. Меня пугали, говорили, что меня арестуют, не выпустят обратно, но я по туристической путевке поехала. На 4 дня.

- Через 13 лет вы вернулись в Москву туристом на 4 дня.

Да, и вот это возвращение на 4 дня было очень сильным переживанием. Сильнее, чем эмиграция в США. Всюду заборы, серые стены, темно. За 13 лет я отвыкла от этого. У меня глаза привыкли уже к краскам, к цвету… На автобусе из Шереметьево меня привезли в гостиницу "Россия". Я забросила в номер вещи. Отдала паспорт на ресепшн, чтобы меня зарегистрировали. И уехала к друзьям. А через 4 дня я обнаружила, что у меня нет паспорта. Я про него забыла. Очень боялась, что не смогу вылететь. Слава богу, паспорт нашелся.

- Вы с друзьями, которых 13 лет не видели, сразу нашли общий язык? Не было пропасти между вами?

Я нашла с друзьями общий язык сразу. Но мне было жутко перед ними стыдно, что я прожила эти 13 лет полноценно, а от них шло какое-то уныние, будто каток по ним прошелся. У меня была жизнь, новые ощущения, работа. А они вот так как-то… Знаете, мы встретились в этой поездке с Зоей Крахмальниковой и Феликсом Световым, которые только-только вернулись из ссылки, и Зоя мне говорила: "Как же мне тебя жалко, ты же прожила вдали от родины столько лет". Я говорю: "Зоя! О чем вы?" Мне стало так неловко. Она меня жалела. Человек, который прожил в ссылке… в общем было грустно.

- Расскажите про ваших мужей. Их было трое?

Четверо. Гриша Фрейдин - первый. Это был брак по молодости. Я его спасала от несчастной любви. И так получилось, что мы поженились. Гриша сейчас живет в Калифорнии. Мы дружим. От него родился Антон. И это прекрасно. Мы с Гришей быстро разлетелись. Я ему нашла невесту - американку. И они до сих пор женаты. Мой второй муж - англичанин Робин Филлимор. Он лорд.

- В прямом смысле этого слова?

В прямом. Я же леди.

- Это, наверное, накладывало на вас некоторые обязательства.

Жизнь с ним накладывала обязательства. Я была ему медсестрой. Кто же знал, что, оказавшись в Англии, я выйду замуж за алкоголика? Нужно было уехать из России, чтобы выйти замуж за алкоголика. Была проблема. Время от времени он считал, что он Иисус Христос. Это усугубляло ситуацию. Он был талантливым. Он любил русскую литературу. И в меня влюбился, потому что в тот момент читал "Войну и мир". Я ему представлялась Наташей. Я с ним прожила 11 интересных лет в его поместье. Тонкий, умный, красивый. Он ходил в бриджах, с бородкой. Невероятный. Умер, запив бутылкой коньяка какие-то таблетки.

- Третий муж?

Я ушла с Би-би-си, хотя у меня был контракт без ограничения срока работы к тому моменту. Я его порвала. Мне предложили делать фильм в России "Вторая русская революция". И я поехала. Полтора года работы. Я сделала интервью с Горбачевым. С Ельциным. И где-то между Горбачевым и Ельциным встретила Сережу Шкаликова. Прекрасного актера МХТ. Из-за него я осталась в России. Тогда закрылась моя английская страница. Я вернулась сюда, сняла в Москве квартиру. Сережа был моложе меня на 17 лет. Но вот мы влюбились друг в друга. У Сережи был уже сын Сема. Сережа умер. А Сема остался со мной. Я его растила.

- Четвертый муж не был актером, лордом, профессором…

Он был плотником. Четвертым мужем был мой Женя. Я называла его зодчим. Он был потрясающим. Интеллигентным. Он был кораблестроителем. Его отец - известный строитель военных кораблей. Женя был необычным.

- Но он был человеком не из вашего круга. Как вы его встретили?

Он строил нам с Сережей Шкаликовым дом.

- В котором позже сам и поселился с вами.

Да. Он мой ровесник. Умер два года назад. И его смерть теперь закрывает мою страницу российскую. Мой роман с Россией на этом закончен.

- Все закольцовывается. И вы уезжаете.

Заспираливается.

- Возможно, это чисто русская особенность - говорить об отъездах с таким трагизмом? Может быть, нужно уже проще к этому относиться? Не эмиграция, а переселение…

Русские привыкли к оседлости. Гораздо больше, чем люди на Западе. В 18 лет, живя на Западе, ты уезжаешь из семьи в университет. Ты приезжаешь к родителям только на каникулы, ты - вольная птица. А в России ты долго живешь с родителями, если тебе не повезло купить квартиру. И здесь ты привык к тому, что твоя страна должна о тебе заботиться, содержать, крыша над головой. Здесь какие-то подпорки. Дружба - подпорки. Семья - подпорки. Все тебя держит. Когда ты живешь в противостоянии государству, все равно ты не один в этом океане. С тобой единомышленники, вы вместе, вы друг друга подпираете. А на Западе этого нет. Когда я жила в Мичигане у Профферов, я как-то встала перед зеркалом и поняла, что я совершенно одна. Я и Антон. И все зависит только от меня. И нет никакой лодки и подпорок. Я стою на своих ногах. Я зарабатываю какие-то деньги. Мне страшно. Трудно. Но это так волнительно. Это эйфория. Приключение. В океане я одна. В России все привыкли все делать вместе. Россия - это "Фейсбук".

- По-вашему, тема эмиграции сейчас актуальна для России? Или это большое преувеличение паникеров в "Фейсбуке"?

Это очень актуальная тема. Я слышу про это не только от друзей в "Фейсбуке". Кто не может уехать - тот хочет. Кто может - тот думает об этом всерьез.

- Как вам люди объясняют свое желание уехать?

В воздухе что-то не то. Пока людей-то особо не сажают. Жить вроде можно. Но что-то не то. Атмосфера. Безнадега.

- Не так давно в федеральном информационном телеэфире друг президента олигарх Ковальчук сказал, что у всех нас наступило такое время, когда нужно определяться, где наш дом. Что бы вы ответили Ковальчуку, Маша?

Мой дом - это там, где я и мои собаки. Я приезжаю в Англию, и мне кажется, что это мой дом. Я приезжаю сюда, и мне кажется, что это тоже мой дом. На юге Франции мне тоже так кажется. А в какой-то момент я хотела купить дом недалеко от Венеции. Дом - это язык, культура. Дом - это друзья. Дом - это семья.

- Хорошо, Бог с ним, с Ковальчуком. Но вот как быть с Цветаевой? "Тоска по родине! Давно разоблаченная морока! Мне совершенно все равно - где совершенно одинокой быть…" Стихотворение заканчивается словами: "Но если по дороге - куст встает, особенно - рябина…" Где ваша родина, Маша? Там, где рябина?

Когда я 13 лет жила в США, Англии и мне казалось, что я Россию никогда не увижу, такой щемящей ностальгии у меня не было. Может, я ее в себе давила, потому что жить с ней нельзя, впадаешь в депрессию. Знаете, березок на Западе большое количество. Рябина - тоже есть. Когда я еду из Лондона в пригород к сыну и смотрю по сторонам, то думаю: боже, что я делаю в России? Как же здесь красиво! Чисто! А в России у меня есть у дома такой островок прекрасный… если смотреть только вперед (потому что сзади помойка) - тоже прекрасно. Но вот на днях я проехала километров 250 по Московской и Калужской областям. Невероятная красота перемежается со страшным бардаком. Грязные запущенные деревни, которые уже не деревни. Будто война прошла. Пустые поля. Проехав две области, увидела два пшеничных поля и одно капустное. Все остальное - сорняк и надвигающийся лес. Никто не пасется. Видела только гусыню с гусятами, которые паслись у урны возле автобусной остановки. Жрали из переполненной урны. От этого больно.

- Как вы думаете, как будет развиваться судьба российских медиа? Будет медленное и очень долгое гниение? Произойдет какой-то резкий перелом, связанный с изменением политического климата? Вы пережили уже, наверное, все стадии эволюций, революций и разложений российских СМИ, можете себе позволить прогнозировать.

Мы уже видели перелом во время перестройки. Казалось, что ничего не может ниоткуда взяться, когда все закатано. И тут - бабах! Появились молодые журналисты. Сейчас - не знаю. В вашем поколении есть замечательные молодые журналисты. А вот что за вами, где это поле, на котором может что-то вырасти? Я не вижу его. У вас была возможность поработать в свободных медиа. А вот у тех, кто после вас, - поля нет. Оно заросло сорняком, как Калужская область. Эти люди путают журналистику с пиаром и рекламой. Они занимаются пиаром мэров, губернаторов и чиновников.

- Вы помимо прочего занимались в России преподаванием. Учили будущих журналистов в "Интерньюс". Получается, что все это было зря?

Студенты меня уже тогда спрашивали: "А что нам делать? Как быть? Как работать?" Я тогда им говорила, что нужно искать другую профессию и ждать. Единственное, что у вас есть, - это имя. Нельзя несколько лет пиарить губернатора, называться журналистом и думать, что потом, когда времена изменятся, из вас действительно выйдет хороший журналист. Некоторые мои ученики ушли в другие профессии. Некоторые как-то крутятся. Но что-то в них я заложила. Может, мои принципы пригодятся людям и не в журналистике, а в чем-то другом.

- Вы были одной из тех, кто придумывал Хартию российских журналистов. Было это в 1994 году. В этом документе очень понятным русским языком регламентировалось поведение профессионального журналиста. Мы сегодня видим, что к этой журналистской хартии - даже если молодые журналисты о ней и слышали, в чем я сомневаюсь, - относятся как к туалетной бумажке. Получается, что и тут вы проиграли?

Да даже большинство журналистов, которые подписали эту хартию, уже не в профессии. Но мы и не работали на победу. Мы просто делали то, что должны были делать. Старались. И какое-то время получалось. Просто старались работать честно.

- Что вы сделали не так?

Не хочется быть как Путин и говорить, что ошибок я не совершала…

- Поясню. У некоторых людей, которые активно принимали решения в 1990-е годы, которые были тогда на коне, сейчас есть что-то вроде чувства вины: мол, мы все так были увлечены переменами, что толком не сумели ими правильно воспользоваться. Институтов не построили, не закрепили какие-то базовые принципы демократические, без которых страна не может быть цивилизованной. Вам это чувство вины знакомо?

Нет. Мне очень грустно, что я сейчас не могу что-то сделать. Но на том этапе каждый делал то, что мог. Если бы я была Ельциным, я бы повесилась. Потому что упустить такой шанс… Горбачев не был ни к чему готов. Он ничего не понимал. А вот Ельцин мог бы при своей популярности развернуть страну, он мог сделать со страной все! И что-то недотянул. А мы - делали то, что могли в полную силу. Россия попала в плохие руки… но не мы же ее передали в них. И предали.

- Знаете, кого вы мне напоминаете?

Кого же?

- Так и не выросшую Пеппи Длинныйчулок. Помните, как она говорила: "Я пилюлю проглочу, стать я старым не хочу". У вас, как у Пеппи, тоже есть своя лошадь… вы легкомысленная, много авантюрных поступков совершали в своей жизни - практически международная авантюристка. Марией Ильиничной вы так и не стали. Вы - Маша. Может, пора уже повзрослеть?

И не стану я Марией Ильиничной никогда, потому что уезжаю туда, где по отчеству не называют. Меня Марией Ильиничной в жизни только в КГБ называли. Когда я приехала работать на Би-би-си, там уже была одна Мария Воробьева. И, чтобы нас не путать, решили называть меня Машей.

- Где бы вы хотели быть похороненной через сто лет, когда умрете? В России? В США? В Англии?

Мне абсолютно все равно. Я хотела бы, чтобы мой прах развеяли. Я настолько не люблю могилы. Гниющие кости… бррр… Вот могилу я не хочу. Это ужасно мрачно.

- Хотите стать ветром…

Я и есть.

- Маша, перед отъездом оставите какое-нибудь завещание? Тем, кто остается здесь.

Я восхищаюсь молодыми людьми, которые остаются и что-то хорошее на своем маленьком участке здесь делают. Например, занимаются благотворительностью. Грустно, если и до них дойдет волна. Я преклоняюсь перед этими людьми и думаю: какой сизифов труд! Но он облегчает жизни другим! Эти люди и есть - Россия. Пока такие люди есть - Россия не погибнет. Как говорил Ельцин, берегите Россию!

Маша Слоним: «Мы с ним не договорили, и это меня до сих пор мучает»

Беседу ведет Михаил Не‑Коган

Маша (Мария Ильинична) Слоним‑Филлимор — журналист, продюсер, блогер. Родилась в семье скульптора Ильи Львовича Слонима и Татьяны Литвиновой — дочери советского наркома иностранных дел Максима Литвинова и англичанки Айви Лоу. Ее двоюродный брат Павел Литвинов и муж сестры Веры Валерий Чалидзе были советскими диссидентами. Первым мужем был известный впоследствии филолог Григорий Фрейдин. В 1974 году она уехала из СССР. Работала в издательстве «Ардис», затем — на русской службе Би‑би‑си. В 1991 году вернулась на родину. Организовала закрытый клуб политических журналистов — «Клуб любителей съезда», где ведущие политики России встречались с журналистами. Преподавала в школе журналистики некоммерческой организации «Интерньюс». В 2015 году решила вернуться в Англию.
За несколько дней до отъезда Маши Слоним мы поговорили с ней о творчестве ее отца И. Л. Слонима (1906–1973).

Михаил Не‑Коган → Какие ваши самые ранние воспоминания о папе?

Маша Слоним ← У нас в семье был матриархат, и нами занималась в основном бабушка. Бабушка отняла нас от всех мужчин и даже от мамы и воспитывала за городом. Хотела спасти — я помню, такая формулировка была — от советской пошлости. Семья жила тогда в Доме на набережной, и ей не хотелось, чтобы мы там бытовали. И в школу мы там не пошли, хотя рядом была школа, куда ходили все дети, жившие в этом доме. Поэтому папа приезжал за город на свидания, но не очень часто. Честно говоря, я плохо помню, как проходило наше общение. По‑моему, он нас побаивался — а мы его. Он не совсем понимал, как с нами быть, с девочками. Очень любил, но не очень понимал нас — может быть, потому, что бабушка нас от всех закрыла. Помню один из первых случаев нашего взаимного непонимания. Он как‑то приехал в деревню и вез нас с Верой на санках (мне, наверное, было четыре, ей — два), Вера замерзла, и я, вместо того чтобы сказать: «Какая ты мерзлячка!» — сказала: «Какая ты мерзавка!» Папа решил, что я ее ругаю. Схватил меня, начал трясти со словами: «Никогда не называй свою сестру мерзавкой!» Я же никак не могла понять, в чем дело, и сильно удивилась, что он разозлился на меня. Потом в этом недоразумении как‑то постепенно разобрались.

Наше общение началось, когда мы были уже в более или менее сознательном возрасте. Мы переехали в квартиру его покойных родителей из Дома на набережной, когда умер мой дед и нас оттуда выселили. И вот тут мы стали жить все вместе. У него была еще мастерская в квартире, и я помню этот запах дерева, мраморную пыль… Потом мастерская стала нашей детской, когда он получил мастерскую на Масловке, и уже тогда мы к нему ездили, позировали даже. Началось общение. Он много читал стихов — например, знал наизусть всего «Евгения Онегина». Нам было немножко стыдно, мы не знали романа, и он не то чтобы попрекал нас, но казался разочарованным.

МН → Так надо было учить с детьми…

МС ← Папа был страшный трудоголик. Уходил с утра в мастерскую и работал целыми днями. В мастерской была маленькая каморочка с диванчиком, где папа отдыхал. А приходил он вечером. Еще мы с ним здорово общались, когда ходили на бега: он был страстный тотошник. Любил бега; бывало, два раза в неделю ходил на Беговую. Долго ходил один, а потом, когда уже инфаркт у него случился — первый, а может, уже и не первый, — его надо было сопровождать, и я сопровождала. Мне нравилось.

Почему‑то с детства он пытался заставить нас читать «Мертвые души». А мне уже от одного названия жутко становилось, как с «Холодным домом» Диккенса, и преодолеть себя я не могла. Он читал кусочки из «Мертвых душ», и было страшно смешно, но прочесть книгу целиком в двенадцать лет было как‑то слабо. И он не то чтобы злился, но огорчался, что мы никак не можем подключиться.

МН → Ему хотелось, чтобы вы побыстрее выросли.

МС ← Конечно, чтобы были ему собеседниками… Уже после его смерти я вдруг поняла, что мы сильно не договорили, и поняла, что готова была общаться с ним по‑взрослому. А этого не произошло.

МН → А когда вы начали понимать его своеобразие, то, что ваш отец не просто скульптор, но какой‑то особенный?

МС ← Я это всегда понимала, всегда чувствовала, но к этому чувству примешивалось чувство обиды. Потому что я тоже хотела быть скульптором. Я как‑то лепила, и он сказал: «Надо тебя отдать в обучение…» Речь шла о ком‑то из молодых его коллег. Я трепетала — однако больше разговора об этом он не заводил.

МН → Почему?

МС ← Вот. А я стеснялась спросить и думала: «Значит, он считает, что у меня все‑таки недостаточно таланта и не нужно мне этим заниматься». Скорее всего, он просто не хотел, чтобы я этим занималась: жизнь нелегкая у скульптора и вообще у художника. Вечно сидели без денег, какие‑то заказы надо было искать. Он портреты делал: это единственное, за что платили. Гонорары получал раз или два в год, поэтому долги… И, когда папа получал гонорар, я, помню, развозила эти деньги по всей Москве. Мама тоже на договорах работала. И думаю, он не хотел мне такой жизни, а может, действительно решил, что я недостаточно талантлива. В общем, я так и не узнала…

МН → А вы с какого возраста начали лепить?

МС ← Как все, с детства. Рисовала, лепила…

МН → В подражание отцу или сами по себе?

МС ← Нет, не подражала. Я животных лепила, а он их редко лепил. Ну, наверное, то, что мы росли рядом с его работами, безусловно, повлияло. Я и маслом писала: мама меня немножко научила. Она была художницей, живописцем. Но главный художник в семье был отец, поэтому мама зарабатывала переводами, а живопись была для нее как хобби. Она уезжала в Грузию, там писала картины, но деньги шли все‑таки от переводов.

МН → Ваш отец лепил многих знаменитостей. Вы помните их? Бывали ли они у вас дома или только на Масловке?

МС ← Бывали везде. Ахматова позировала папе на Масловке. Я помню, то ли привозила ее, то ли просто зашла, и она так по‑царски сидела на стуле на небольшом постаменте, куда отец сажал всех. Но Ахматова бывала и у нас в гостях, потому что и мама, и папа очень любили поэзию. Она даже нам читала. Я помню вечер, когда она приехала и читала «Полночные стихи», только‑только ею написанные. А я кормила в это время нашего собачку Трику сахаром, чтобы Трика не залаял. Папа многих лепил…

МН → Ну вот у вас дома кто бывал?

МС ← Я хорошо помню только Ахматову и Бродского. Ростропович жил в том же доме композиторов на 3‑й Миусской, где жили и мы. Папа лепил и Шостаковича, но я его не встречала, потому что это происходило в эвакуации. Папа воевал, потом его комиссовали, потому что он был совсем слепой: минус шесть или минус семь. И он раздавил очки на фронте. Вообще, было чудом, что его призвали и он не погиб. Он же записался, как многие, в ополчение, потому что с его зрением не призывали, и уже должен был идти в ополчение, как вдруг вышло какое‑то послабление и с его зрением стали призывать. Он пошел на фронт и не погиб. А почти все его друзья — художники, скульпторы — пошли в ополчение и погибли. И вот он приехал в эвакуацию в Куйбышев, а там Шостакович.

Один портрет Шостаковича я подарила Музею Глинки, но где‑то еще один отлив есть. Папа вообще любил музыкантов, мы часто ходили на концерты. Наташу Гутман обожал, лепил ее, и она у нас бывала.

А Ростропович… я не знаю, где он его лепил. Может, папа к нему ходил, потому что вряд ли Ростропович тащился в мастерскую с виолончелью и сидел там с ней. Этого я просто не помню.

МН → Об Илье Львовиче писали скудно и однообразно. Были выставки, был каталог 1973 года — и всё…

МС ← Он недооценен, мне так кажется. Он работал в выставкоме, и, может быть, отчасти поэтому ему было неудобно свои выставки продвигать. Ведь выставка 1973 года была посмертная. А еще он не был членом партии, не был таким уж прямо лояльным. Его не выпускали за границу; можете себе представить, каково это для художника — ни разу не видеть работ, например, в Лувре или в Уффици? Когда он в 1920‑х годах учился во ВХУТЕМАСе, он мечтал уехать за границу. И тогда еще иногда выпускали. Там, за границей, было большое искусство, и он чувствовал, что жить и работать ему надо там, но… решил сначала окончить ВХУТЕМАС. А к тому времени, как окончил, — все захлопнулось. И только однажды, в 1956 или 1957 году, освободилось место в какой‑то делегации художников, и его запихнули туда, хотя он не был членом партии. И это оказалось счастьем! Он был в Генуе, во Флоренции, и мы потом над ним слегка подсмеивались, потому что он начинал все свои рассказы словами: «Когда я в последний раз был в Италии…» И это, конечно, было для него грандиозным событием. Его не выпускали, но… в партию он вступить не мог.

МН → Из биографической справки следует, что Илья Львович работал на фабрике в Конаково.

МС ← Да, он много работал с фарфором.

МН → Я вообще не знаю, кто из именитых художников работал в Конаково после революции.

МС ← В Конаково отливали его фигурки. Он ведь сделал очень хороший портрет Образцова, такую небольшую фигурку. Честно говоря, я не знаю, в каком она музее… И потом по ней сделали памятник Образцову. Он держит на руке куклу. У него были хорошие фарфоровые работы, и поездки в Конаково были для папы таким праздником.

МН → Пишут, что Илья Львович лепил Шкловского. У вас он не бывал?

МС ← Родители дружили со Шкловским, но они к нему ходили в гости, насколько я помню. Хотя, может быть, и бывал, но, когда велись умные разговоры, нас в детстве куда‑то отправляли. Я знаю, что у мамы была с ним переписка и вообще они были дружны. К Эренбургам мы тоже ходили в гости, меня брали несколько раз.

МН → Вы упомянули, что папу за границу не выпускали и он не был стопроцентно лоялен. Между вами случались какие‑то разговоры на эту тему? Сколько вам было, когда он стал с вами об этом говорить?

МС ← Во‑первых, родители шептались, и, конечно, мы чувствовали их отношение ко всему, когда еще были маленькими. Мы жили за счет заказов, в основном портретов, и знаем, портретов кого. Мама рассказывала, что, когда они уже жили вместе, она видела, как не получались у папы портреты вождей. Так что ни Ленина, ни Сталина в его исполнении нет. А потом произошла страшная история, кстати говоря сыгравшая свою роль в деле выставок. Я еще в школу ходила, это был примерно год 1962‑й. Мы жили на Миуссах. И вдруг приходят к нам в квартиру агитаторы с урной и говорят: «Проголосуем, товарищи!» И папа вдруг зашелся: «А чего это? За кого голосовать? Почему вы к нам пришли?» Это были какие‑то дополнительные выборы: «Вот, за Иванова Ивана Ивановича». Папа говорит: «Я ничего о нем не знаю, первый раз слышу об Иванове Иване Ивановиче. Я отказываюсь голосовать». Скандал страшный в коридоре, а эти — с урнами — с вытянутыми лицами. Папа не дает никому голосовать, но никто и не собирался: из голосующих были лишь мама и папа. Обычно они вообще брали открепительный и не ходили на выборы. Такая традиция у них была. А тут настигли дома. Никто не был готов к этим дополнительным выборам. В общем, нашла коса на камень. Папа не отличался, естественно, особой гражданской активностью: работал себе и работал, и все знали прекрасно, как он ко всему этому относится. А тут вдруг стало ему просто противно. Ну, написали на него в Союз художников. В ЦК вызывали, хоть он и не был членом партии. И его шансы участвовать в выставках сильно уменьшились.

МН → Тем более что 1962 год, Манеж… А тут Слоним не хочет голосовать за Иванова…

МС ← Его оскорбило, что они считают, что могут просто прийти и поставить перед ним урну. И случившееся сильно испортило ему жизнь. А жизнь как портится? Заказы и выставки. Главным, конечно, были для него выставки, потому что он много работал не по заказам — для себя. Ему предлагали каяться в ЦК и в МОСХе, но он отказался. Тут он был тверд. А гражданская его позиция проявлялась в том, что у нас рядом была Высшая партийная школа (там теперь РГГУ), и он водил нашу таксу Трику туда по ночам, и была большая удача, если Трика покакает там, у ВПШ, и чуть меньшая удача — если пописает. Он прямо туда его вел. Возвращался домой и объявлял довольным голосом: «Успех!» Это было таким тихим протестом.

МН → Но когда этот протест приобрел общественный характер, как он к этому относился?

МС ← Боялся за нас. За маму боялся. Мама рвалась в бой, была граждански активным человеком. Он боялся влияния Павла на нас, девочек, — не оттого, что осуждал, а просто боялся, что с нами что‑то случится.

МН → Никаких коллективных писем не подписывал?

МС ← Нет, он был принципиальным человеком, но как‑то тихо принципиальным. То, что он не был членом партии, ему в чем‑то мешало, но и спасало от чего‑то другого. Он очень чисто прожил. Оглядываясь назад, я понимаю, что это было очень непросто — оставаться порядочным человеком.

МН → В начале 1970‑х началась активная еврейская эмиграция. Как Илья Львович относился к этой теме?

МС ← Еврейская тема в семье не обсуждалась, но папа, как я знаю, никогда не был сионистом; наоборот, он, как и мой дедушка Максим Литвинов, считал, что евреи должны ассимилироваться. Моя прабабушка по папиной линии перетащила всю их большую семью из Сибири в Ташкент. Папин отец, Лев Ильич Слоним, замечательный, судя по всему, человек и специалист, инженер‑нефтяник, автор многих изобретений в своей области, был представителем первого поколения, выросшего и получившего образование (Институт им. Губкина) вне черты оседлости. Если судить по его удачной карьере, он неплохо ассимилировался, хотя в папином архиве я нашла свидетельство о браке Льва Ильича и Анны Григорьевны Тафт (моей бабушки), выданное раввином Берлина, где и был заключен брак.

МН → Вы уехали в 1974‑м, папы не стало годом раньше. Во время вашего отсутствия что здесь происходило с его наследием, кто этим занимался?

МС ← В основном мама. Большие работы — в музеях, многие в запасниках, наверное. А все, что в музеи не попало, художник Дмитрий Жилинский предложил вывезти в Химки. Там у него был дом и рядом сарай, и он отдал его под отцовские работы. У отца были молодые друзья, которые его любили и ценили: Дмитрий Шаховской, Андрей Красулин. Они были просто как ученики. Помогли маме перевезти папины работы. И еще была такая Нелли Климова из Росизо, мы с ней после решали, что можно распределить по региональным музеям, уже когда я вернулась. Очень много папиных работ по всей России. Где‑то они выставлены, где‑то в запасниках… А потом случилась совершенно ужасная история. Оставались в основном гипсы и маленькие работы. Мы перезванивались уже с сыном Жилинского Василием. Я ему говорила: «Вась, если мешают работы, я их вывезу» — «Нет‑нет, пока нормально». Потом он вдруг звонит: «Я собираюсь продавать дом, забирай работы». Я была где‑то на съемках, говорю: «Вернусь со съемок и все это организую». И вот мы приехали на пикапе и думали, что все увезем. Но оказалось, что, конечно, там и грузчики были нужны, и надо было все упаковывать, и мы на пикапе увезли только маленькие работы. Договорились с Василием, что я закажу «газель», грузчиков, все упакуем и увезем. Он назвал день, когда уезжает, у меня опять съемки, то‑се… И вот я ему звоню: «Вась, я договорилась с грузчиками, мы подъедем завтра». Он мне: «А я уже уезжаю, еду в аэропорт». «Ну ладно, я там как‑то смогу ворота открыть?» — думая, что все осталось в сарае. «Нет‑нет, я продал всё», — сказал Вася. А в том доме до Жилинских жил Олег Прокофьев с женой Камиллой, англичанкой, и от Олега оставался какой‑то архив. Вася продавал этот архив, а коллекционеру понравились папины работы, и Вася их продал за три тысячи долларов. «Ну, если тебе обидно, — сказал он мне, — дай номер карты, я тебе брошу половину». Назвать имя коллекционера он отказался, и я даже не знаю, кому он продал. Это было в позапрошлом году, летом. Совершенно чудовищная история. И я надеюсь, что купил коллекционер, который понимает, какие работы оказались у него в руках.

Но основные работы все‑таки в музеях, и это радует. Помню, была смешная история с портретом Бродского. На выставке 1973 года нельзя было написать, что это — портрет Бродского. Но еще до того папа назвал эту работу «Портрет поэта», так она везде и идет. По‑моему, эта работа находится в Русском музее, но знают ли они, что это — Бродский?..

МН → А поэзию Бродского он понимал? Потому что тогда это было еще недостаточно общедоступным.

МС ← Папа был тонким человеком. Понимал, любил, ценил, помнил наизусть, и вообще они как‑то быстро подружились. У них были отдельные от мамы отношения — она тоже дружила с Иосифом. Но у них были какие‑то свои, потому что, во‑первых, Иосиф позировал ему, а в мастерской происходило что‑то такое… там устанавливались совсем другие отношения. Очевидно, между художником и моделью устанавливается связь иного порядка.

МН → В советское время был такой штамп: «биение пульса художественной жизни». Папа как‑то был в это вовлечен?

МС ← Нет, он был камерный человек. Вокруг него вращался определенный круг людей.

МН → А на вернисажи он ходил?

МС ← К друзьям ходил, естественно. Но он же был в выставкоме, так что ему приходилось видеть многое и многое пробивать. Это другая жизнь: не тусовка, а серьезная профессиональная среда. Жизнь бурлила в его мастерской, там всегда была живая атмосфера. В основном, конечно, туда приходили его друзья художники и скульпторы. С Андреем Гончаровым они очень дружили, я помню его хорошо, потому что у них эрдели были и он недалеко от нас жил. Виктор Вакидин — как раз от него мы получили собачку Трику: у него умерла жена, и он нам ее отдал.

МН → Вам папа разрешал смотреть, как он работает?

МС ← Конечно, я видела, как он работает, и довольно часто. Во‑первых, я видела, как папа работает, когда он лепил меня. Мне тогда было 16 лет, и мне очень нравилось смотреть, как он работает. Папа был небольшого роста, но с сильным торсом. Плечи, грудная клетка, руки… Я любила, когда он с деревом работал. А с пылью!.. Вот он работал с мрамором, камнем, и стояла такая пыль… У нас был ирландский терьер Чук, у него все время глаза слезились.

МН → Когда мастерская была дома, граница между квартирой и мастерской фактически была размыта и эта пыль, естественно, была и в коридоре…

МС ← Конечно. Хотя дверь закрывали и мы туда не заходили, когда он работал. Зато собака там была. Ей не разрешалось на диване лежать, и, когда папа входил в комнату, Чук опускал передние лапы на пол: мол, видишь, я не на диване. Папа очень любил собак. Кошек меньше, по‑моему.

МН → По нынешним меркам Илья Львович рановато ушел из жизни…

МС ← В 67 лет. Сердечником был. Четыре инфаркта. Каждый раз после инфаркта врач говорил: «Не работать! Не работать!» Но он не мог не работать, не мог жить инвалидом.

МН → Как он относился к вашему профессиональному выбору?

МС ← А у меня не было тогда никакого профессионального выбора.

МН → Вы пошли на филфак.

МС ← Только бы не в Строгановку! Он говорил: «Не будешь учиться — будешь маникюршей». Вот к молодым людям вокруг меня он не так хорошо относился, довольно критически. Но у меня рано началась своя личная жизнь, рано родился сын. Он меня любил, сочувствовал, волновался, но по‑взрослому мы с ним почти не общались. Я ему не говорила, когда стали вокруг арестовывать с «Хроникой текущих событий», что я покупала в «Березке» продукты и отправляла в тюрьму, в лагерь, передачи возила. Мой первый муж уехал в Америку и через «Инюрколлегию» алименты оформил. Он мне присылал двести долларов, я их получала чеками, и эти чеки отоваривала в «Березке»: покупала для передач сыр, копченую колбасу… Папа иногда приходил ко мне в гости, открывал холодильник и восхищался тем, как у меня все забито. Но я ему, конечно, не говорила, что это — для следующей передачи.

МН → То есть он об этом ничего не знал?

МС ← Не знал! Он радовался за меня, за то, что я такая хозяйственная. Он многого не знал, хотя, может, и подозревал. Сердце было плохое, и я ему не рассказывала. Но вообще мы с ним не договорили, и это меня до сих пор мучает…

Маша Слоним

Мама, или Гамак жизни

“Англичанка, возвращайся домой!” – это сказал мой дед Максим Литвинов моей английской бабушке Айви на смертном одре. Но тогда бабушке вернуться в Англию было невозможно, был конец 1951 года, и фраза звучала, при всей трагичности ситуации, нелепо. Но не прошло и десяти лет, как бабушка, написав трогательное письмо Хрущеву, получила благословение властей на временный выезд и полетела в Англию. Не навсегда, а всего лишь на год – увидеться с сестрами. Вернулась в Москву она в 1961-м, потому что здесь у нее оставались заложники – все мы, семья.

“Англичанка, возвращайся домой!” В 1972-м бабушка Айви вняла, наконец, этому совету и, написав трогательное письмо Брежневу, получила благословение властей. Действительно уехала домой, в Англию, и жила там до самой смерти.

“Англичанка, возвращайся домой!” – услышала моя мама Татьяна Литвинова, родившаяся в Лондоне, полвека прожившая в Советской России.

Бабушка Айви написала трогательное письмо Брежневу с просьбой отпустить к ней дочь Татьяну, потому что ей, Айви, жить осталось недолго и она хотела бы повидаться перед смертью с дочерью. Мама ждала благословения советских властей целый год, но получив, наконец, визу, отправилась в Англию.

В Англии к тому времени жили уже все мы, не только бабушка, но и моя сестра Вера с дочкой, и я с сыном Антоном.

Так вышло, что женскую часть нашей семьи два века подряд мотало между Англией и Россией.

Бабушка Айви с двумя маленькими детьми устремилась в молодую советскую республику вслед за мужем Максимом Литвиновым, а также за идеями справедливости и всеобщего равенства. Оба ее ребенка – и моя мама Таня, и ее брат Миша родились в Англии.

Когда мама вернулась в 1977 году в Англию, она думала, что восстановление ее британского гражданства – это простая формальность. Ведь она родилась там. Всего-то – получить копию свидетельства о рождении в архиве. Но узнав, что мама – дочь Максима Литвинова, бдительные работники Хоум Офиса ей поначалу отказали, сославшись на то, что в момент ее рождения Литвинов был дипломатическим представителем Советской России в Лондоне. Был-то он был, но правительство Великобритании за ним этот статус официально не признавало, хотя и поддерживало с ним неофициальные контакты. Послом России в Лондоне в 1918 году считался К. Д. Набоков. И когда мама родилась, дед сидел в Брикстонской тюрьме. Его арестовали в Лондоне в ответ на арест в Петрограде британского агента

Брюса Локкарта, которого обвинили в контрреволюционной деятельности. В тюрьме дед просидел недолго, Локкарта выдворили, а деда освободили, но этот факт дал маме основание доказать, что ее отец к моменту ее рождения не был дипломатом поскольку не обладал иммунитетом.

Англия была для мамы, конечно, родиной, и не только по факту рождения. Мама с бабушкой всегда разговаривали между собой по-английски. Мама английскую классическую литературу любила так же страстно, как и русскую.

Когда на шестом уже десятке я очутилась в Англии, в довершение к знакомому всякому советскому человеку, попадающему на Запад, культурному шоку я ощутила еще один – на нашем с мамой языке, таком родном и особенном, почти тайном, масонском, говорят все. Владеть двумя языками с практической стороны – благо. Да и не только с практической. Расширяет кругозор. Но не спешите завидовать. В этом двойном лингвистическом подданстве есть и залог некоторой ущербности, неуверенности и даже шизофренического раздвоения.

Впрочем, предложи мне переиграть свою лингвистическую судьбу, я бы скорее отказалась. Ни без Шекспира, ни без Грибоедова я не согласна жить.

Двуязычие даже стало ее профессией, она переводила английскую и американскую классику и современных писателей на русский. А вместе с Айви они переводили русских писателей на английский для издательства Прогресс. Работали медленно, дотошно, обсуждая каждое слово, каждую фразу, смыслы, а заодно и вообще своих любимых писателей – русских и английских. А их, любимых, было много! Диккенс, Теккерей, Джейн Остен, Беккет, Джойс, Свифт, Толстой, Достоевский, Пушкин, Лермонтов, Бабель. Бабушка, кстати, приехав в Россию, не зная ни единого русского слова, начала чувствовать русский, прочитав стихи Хлебникова!

Чувство слова, любовь к литературе сблизили маму с Корнеем Ивановичем Чуковским. После бабушки Чуковский был, пожалуй, самым ее близким другом и собеседником.

Вот одна из записей в дневнике Корнея Ивановича о маме.

5 мая 1953 г. Сегодня от ее (Марьи Ефимовны) празднословия у меня разболелся живот, словно я проглотил ножницы, и по глупости и с такой режущей болью поехал к Литвиновым – к Маше и Вере – познакомиться с ними. Девочки оказались поразительные (с дивным цветом лица), с той прелестной уютностью, какая мне теперь нужна как хлеб, но все время у меня в желудке ворочались проглоченные ножницы, и пребывание у них было для меня страшной физической пыткой. Как я высидел у них полтора часа, непонятно. Танин муж лепил статуэтку (Мишину жену и ее дочку) жена в это время читала сказку о Василисе Прекрасной, девочки сидели и слушали, а Таничка готовила для них ванну. (Майский все еще в заключении.)

Я в полуобморочном состоянии от боли все же был счастлив, что вижу Айви Вальтеровну – единственную, ни на кого не похожую, живущую призраками английской литературы XVIII, XIX, XX вв. Как она взволновалась, когда я смешал поэта Гаусмана (Housman) с поэтом “А.Е.”, участником ирландского возрождения. Как будто речь идет о ее личных друзьях! Сколько в ней душевного здоровья, внутреннего равновесья, спокойствия, как любит она и понимает Таню, внуков, Мишу, сколько оттенков в ее юморе, в ее отношении к людям – и какой у нее аппетит! Курица, пироги и еще какая-то обильная снедь уничтожалась ею с молниеносной поспешностью. Таничка в силках своих семейственных домашних работ и литературных трудов…

Но маминой первой и самой сильной любовью была живопись. В юности, против воли отца, который хотел почему-то, чтобы дочь занялась химией, она пошла учиться в Московский художественный институт, откуда ее, впрочем, довольно быстро выгнали. Официальная причина отчисления – за формализм, но шел тридцать девятый год, Максим Литвинов был уже в отставке, и все ожидали его ареста. Директор института Игорь Грабарь не хотел иметь студентку – дочь врага народа.

Из ИФЛИ, в который она после этого поступила, ее тоже выгнали, на этот раз за то, что она отказалась доносить на профессоров за антисоветский характер их лекций. Профессора преподавали античность, и мама вполне искренне удивилась: как это возможно – доносить?

Мама в отличие от своего отца Максима Литвинова вообще была плохим дипломатом. Еще в школе она выступила на обсуждении/осуждении предателей и вредителей, проходивших по Шахтинскому делу в 1928 году. Тане было всего десять лет! Мама встала и сказала, что не понимает, за что их судят.

Какие-то вещи она потом научилась не говорить вслух, но на всю жизнь сохранила какой-то незамутненный, чистый, честный и даже немного наивный взгляд на всё. Когда настало время открытых писем в защиту заключенных, она их подписывала. Да и сама писала. С шестидесятых годов ходила на митинги на Пушкинской площади, в день Конституции. Ходила тайно от нас, детей. Она очень боялась, что нас схватят, арестуют, но сама не могла не пойти. Выступала свидетелем по делу Владимира Буковского.

Я помню, как она пыталась помочь казакам-некрасовцам, которых обманом заманили в Советский Союз из Турции, пообещав, что поселят их вместе, а потом разбросали по Ставропольскому краю. Мама писала письма и даже ходила на прием в ЦК, много лет атаман казаков ей писал и даже однажды приезжал к нам в Москву.

Многие события тех лет мама воспринимала как личную трагедию. Советское вторжение в Чехословакию ее потрясло, как смерть родного человека. И не только потому, что на Красную площадь вышел ее любимый племянник Павел Литвинов.

Услышав, что советские войска вошли в Прагу, мама плакала.

Я помню, как 21 августа она, заплаканная, вошла в лифт, и соседка, жена известного композитора, спросила ее, почему она плачет. Мама сказала: “А вы что, не слышали, что наши танки в Праге? ” Соседка страшно удивилась: “Так вы из-за ЭТОГО плачете? ”

А вот записи в ее дневнике за август 1968 года:

2 августа. Дорога мимо Чешского посольства – монументальное, просторное здание – целый квартал. О, милые, держитесь! В магазине спортивных принадлежностей – чешская куртка – желание купить ее за то, что чешская.

21 августа. Проснулась со словами “прими мою душу, Ян Гус” и тяжелым чувством… и, как-то с горя, вновь уснула до половины десятого.

А что мы можем? Мы можем показать, что мы не можем.

Но самое гнусное, что мы можем: Слон (ее муж, мой отец Илья Слоним) – лепить, я – переводить, Верка (моя сестра) – поступать в ВУЗ и т. д.

Павлик может себе позволить не мочь, так как он освободил себя от ответственности перед родными. Кстати, сегодня суд над Марченко. …

… Пыталась слушать радио, сильно глушат. Телефонная связь с Ч. Прервана. Пока жертв (у пражан) как будто, немного…

Заметила, что мое доброжелательное отношение к прохожим и попутчикам в городском транспорте переменилось, все кажутся врагами, а я словно чех среди русских… Такое чувство, что среди чужих…

Занятие живописью после рождения меня и Веры для мамы стало непозволительной роскошью. В семье, где уже был один художник (мой папа Илья Слоним был скульптором), нужно было зарабатывать деньги каким-то другим образом, и мама зарабатывала литературными переводами.

Но рисовала она всегда – делала наброски в метро, на концертах, в поездах. Часто, особенно в пятидесятые и шестидесятые годы бдительные граждане вызывали милицию, и ее отводили в участок. И выглядела она странно – короткая стрижка, мужская рубашка, брюки. А уж увидев, что в паспорте в графе “Место рождения” город Лондон, в милиции окончательно убеждались, что перед ними шпионка. Но в конце концов отпускали.

А живопись… Иногда ей удавалось вырваться с этюдником на пленэр, но в обычной жизни это было трудно. Зато летом мама уезжала от всех в Грузию с этюдником и мольбертом и там жила своей особой жизнью. Она подряжалась собирать мандарины и писала. Привозила оттуда кучу холстов и картонок. В основном она была недовольна ими, но кое-что проходило через ее контроль. А контроль был очень строгий, потому что планка – высокая. Она обожала Сезанна, Ван Гога и вообще импрессионистов, дружила с Татлиным и Фальком. Мы, дети, тоже с Фальком “дружили”, ходили с мамой к нему в гости через Большой Каменный мост в его удивительную мастерскую на противоположной набережной, поднимались по громкой металлической винтовой лестнице и оказывались в темноватой, как я помню, комнате, пропахшей масляными красками. Фальк нам с сестрой нравился, у него была очень добрая улыбка и интересные бородавки на лице, он дарил нам коробочки из-под красок, привезенные еще из Парижа. Это было счастье.

Переехав в Англию, мама, конечно, потеряла огромную и важную часть своей жизни – среду, общение с друзьями, которых у нее в России оставалось еще много. Эмма Григорьевна Герштейн, Лидия Корнеевна Чуковская, Люша (Елена Цезаревна Чуковская), Анатолий Найман и Галина Наринская, ее брат Миша и его жена Флора. Мама, конечно, продолжала с ними переписываться, но ей явно не хватало настоящего человеческого и интеллектуального общения, встреч и многочасовых разговоров по телефону.

Вот что она рассказывала в одной из ее передач для программы “Поверх барьеров”:

Я живу здесь в Брайтоне на берегу моря, небогато, но чрезвычайно благополучно. И все-таки для меня Англия заграница в негативном понимании этого термина. По письмам из России, и по впечатлениям от моей поездки в Москву, и по встречам с приезжими соотечественниками я поняла, чего мне не хватает в моем прекрасном далёке. Нет за границей, если судить по Англии, того электричества, что ли, заряда отчаянности, которого сами носители этого заряда, измученные тяжелой повседневностью, быть может, в себе и не замечают.

Зато здесь, в Англии, мама, освободившись от семейных и гражданских обязательств (в Москве она очень помогала и сидевшим в лагерях, и их семьям), с головой окунулась в живопись. Она быстро разыскала классы рисунка в Университете Сассекса, обросла компанией английских художников, которые ее обожали и уважали, подружилась с прекрасной, высоченной и некрасивой художницей Карол, которая под маминым влиянием начала изучать русский язык. Мама проводила мастер-классы по живописи в Лондонском колледже, участвовала в выставках и даже продавала свои картины. В общем, жила полной жизнью художника. Вначале мы ей снимали мастерскую, а потом я ей купила настоящую мастерскую в двух минутах ходьбы от ее квартиры. Там она проводила все дни, принимала гостей – и художников и просто друзей, приобретенных в Англии, друзей, оказавшихся за границей (к ней часто приезжал Иосиф Бродский, Виктор Некрасов, с которым она очень подружилась) и тех, кто приезжал из Москвы (Сергей Капица). И, конечно, мама писала брайтонские пейзажи. Окна ее квартиры выходили на Ла-Манш. Она всегда обожала море, и последние тридцать лет ее жизни прошли под звуки моря внизу. Любимое место мамы был полуразбитый пирс Уэст Пиер. Она его рисовала, писала и спасала – участвовала в мощной кампании, которая развернулась в Брайтоне по реставрации пирса. Спасти его так и не удалось, сейчас его каркас наполовину ушел в море, но как-то еще держится, реет над водой своими черными чугунными кружевами, как напоминание об ушедшей викторианской эпохе. На маминых картинах и рисунках он слегка более сохранный, чем сегодня.

Мама очень полюбила Брайтон, но часто жаловалась на тяжелый серый английский свет.

За светом и на всевозможные выставки мама ездила в Париж. Она могла мгновенно собраться, узнав, что в Париже, например, выставка ее любимого Сезанна, часами стоять в очереди, а потом гулять по набережным, часто в сопровождении Вики Некрасова или Наташи Горбаневской, с которой она очень дружила и которую ценила. Я тоже иногда ездила с ней, мы шлялись целыми днями по городу, заходя в книжные лавки, в музеи, в галереи и в гости к друзьям.

Мама не любила быт, и в Англии ей удалось свести его к минимуму. Простая еда – макрель она покупала у рыбаков и жарила на гриле, а иногда просто варила себе рыбу, которая продавалась в пакете и в нем же и варилась. Она была непритязательна и нетребовательна в жизни, и только краски, холсты и карандаши всегда вызывали у нее детский восторг.

Читая ее дневники (а мама многие годы почти ежедневно вела дневник), я была поражена, какую огромную часть своей жизни в Союзе она была вынуждена посвящать именно быту: достать денег (денег всегда не хватало), выстоять очередь за абонементами в бассейн, купить нам с сестрой какие-то платья… Помню, как она несколько ночей отмечалась в очереди за румынским письменным столом, чтобы мы могли делать за ним уроки. При всем при этом она еще успевала переводить, ездить по издательствам, в Переделкино к Чуковскому, ходить в бассейн, на концерты и иногда рисовать!

Точнее всех, по-моему, описал маму Корней Чуковский в своем дневнике…

15 октября 1967 г. Таня – наиболее одухотворенная женщина из всех, с кем мне доводилось дружить. Свободная от всякой аффектации и фальши. Это видно из ее отношения к отцу, которого она любит нежно и – молчаливо. Никогда я не слышал от нее тех патетических слов, какие говорятся дочерьми и вдовами знаменитых покойников. Она любила отца не только сердцем, но и глубоким пониманием. Она живет у меня вот уже неделю, и это – самая ладная, самая светлая моя неделя за весь год. Больше всего на свете Таня любит свою мать и своих детей. Но и здесь опять-таки никакой аффектации. И умна – и необычайно чутка ко всякому лжеискусству…

Она много и охотно рисует, но всегда крохи, всегда наброски, – ее альбомы полны зарисовками разных людей – в судах, в кофейнях, в вагонах железной дороги, – порой в них пробивается сильная талантливость, а порой это просто каракули. Вообще ее отношение к изо-искусству хоть и понятно мне – но не совпадает с моим. Зато литературные оценки всегда совпадают.

Чего нет у Тани и в помине – важности. Она демократична и проста со всеми – не из принципа, а по инстинкту. Не могу представить ее себе солидной старухой.

Солидной старухой, кстати, мама так и не стала, до конца жизни она оставалась смешливым, веселым, доверчивым и остроумным, полным самоиронии человеком. Так что Корней Иванович был бы доволен.

Брайтонская жизнь без быта была, конечно, для мамы счастьем. Но и тут она разрывалась между занятием живописью и писательством. Многие годы она писала книгу воспоминаний – об отце Максиме Литвинове, о друзьях-художниках… Она не могла заниматься и тем и другим одновременно, потому что была очень цельным человеком и к каждому из этих занятий относилась страшно серьезно.

Литература и живопись требуют совершенно разной работы мозга, они несовместимы так, чтобы днем можно было рисовать, а вечером – писать. Если я 2 часа в день занимаюсь литературой, то ей посвящены и все остальные 22 часа в сутки (да, и во сне).

В конце концов ее страсть к живописи победила, она забросила мемуаристику, так и не закончив книгу, и полностью ушла в живопись, которую не оставляла почти до самой смерти.

Наверное, мы все были романтиками. И нам всем очень везло.

Бабушка Айви, которая прожила первые 28 лет в Англии, больше 50 жутковатых лет в России и последние 5 счастливых лет в Англии, ни разу не была арестована и не сгнила в лагерях. Это было чудо, потому что, несмотря на большой опыт жизни в России, она так и не научилась жить тихо и незаметно. Например, в 1938 году она из Свердловска, где преподавала английский, написала письмо в английские и американские газеты, в котором выражала опасение, что она скоро может исчезнуть. Она явно боялась, что ее убьют или посадят. Письмо, конечно же, было перехвачено и попало к Сталину вместе с доносом на бабушку американского архитектора, через которого она пыталась передать это письмо. Рассказывают, что Сталин вызвал деда, показал письмо и сказал: “Что будем делать с этим письмом?”, на что дед будто бы ответил: “Разорвем”. Не знаю, разорвал ли Сталин оригинал письма, я видела лишь копии донесения об антисоветских настроениях бабушки и перевод этого письма на русский.

Впрочем, и на деда, как известно, готовились и громкий процесс, и покушение. Он тоже был не очень-то осторожен. Как вспоминает переводчик Сталина В. М. Бережков, Анастас Микоян в личной беседе будто бы ему рассказывал:

У Сталина была причина расправиться с Литвиновым. В последние годы войны, когда Литвинов был уже фактически отстранен от дел и жил на даче, его часто навещали высокопоставленные американцы, приезжавшие тогда в Москву и не упускавшие случая по старой памяти посетить его. Они беседовали на всякие, в том числе и на политические, темы.

В одной из таких бесед американцы жаловались, что советское правительство занимает по многим вопросам неуступчивую позицию, что американцам трудно иметь дело со Сталиным из-за его упорства. Литвинов на это сказал, что американцам не следует отчаиваться, что неуступчивость эта имеет пределы и что если американцы проявят достаточную твердость и окажут соответствующий нажим, то советские руководители пойдут на уступки. Эта, как и другие беседы, которые вел у себя на даче Литвинов, была подслушана и записана. О ней доложили Сталину и другим членам Политбюро. Я тоже ее читал. Поведение Литвинова у всех нас вызвало возмущение. По существу, это было государственное преступление, предательство. Литвинов дал совет американцам, как им следует обращаться с советским правительством, чтобы добиться своих целей в ущерб интересам Советского Союза. Сперва Сталин хотел судить и расстрелять Литвинова. Но потом решил, что это может вызвать международный скандал, осложнить отношения между союзниками, и он до поры до времени отложил это дело.

Дедушку вынули из нафталина в начале войны, когда понадобился второй фронт, и назначили послом в Вашингтоне. Когда через какое-то время он был отозван, бабушка еще оставалась в Вашингтоне и собиралась вернуться в Москву через Лондон. Но Громыко, который занял пост Литвинова в Вашингтоне, не позволил бабушке лететь через Лондон, опасаясь, что она там останется.

И маме моей повезло. Прожив 55 лет в Советском Союзе, она не была арестована, в отличие от многих ее друзей, хотя всегда была несдержанна на язык и совершенно не умела хитрить… Она не погибла, как ее молодые друзья-художники, ушедшие в первые дни войны в ополчение. В 1941 году, когда ее родители отправились в США, она отказалась ехать с ними, сказав, что не может покинуть свою страну, когда страна воюет. И осталась в Москве – расписывать крыши и тушить зажигалки. Она не умерла от голода, несмотря на то, что отказалась от спецпайка, который ей был положен как дочери Литвинова, и постоянно теряла карточки, которые получала в Информбюро, в котором работала. Она чуть не замерзла насмерть на автобусной остановке холодной зимой сорок третьего, но ее спасли люди, которые стали бить ее по лицу, чтобы она проснулась.

В мамином дневнике за 1968 год я нашла такую запись:

Годы между 1934-м и 1940-м – гамак моей юности. Два гвоздя, которыми он был прикреплен: вера в жизнь (1934) и вера в смерть (1940), – прогнулись, выскочили, гамак оборвался. С тех пор живу, потирая синяки, полуочнувшаяся ото сна.

Мама часто размышляла о том, кто она, о своей принадлежности какой-либо стране. Иногда даже во сне.

1 июля 1969 г. Вчера, после сновидения, в котором я была воинствующей патриоткой, но неизвестно, какой страны (на выбор были: Англия, Советский Союз, Чехословакия, кажется, все же Россия).

Тот ли, на котором колыбельная? Или тот, на котором впервые заговорил?

При всей моей любви к английскому языку, с его литературой, с его особым юмором, ментальностью, для меня все же сомнений нет – в ритме, в стихии русского языка я прожила три четверти своей жизни. Радовалась и огорчалась, дружила и ссорилась, любила и ненавидела, больше, впрочем, любила, – все на русском. Язык ведь – еще и пространство, где ты страдал, где ты любил, где сердце ты похоронил.

Мама вернулась в Англию в 1976-м, чтобы провести последние годы со своей мамой и воссоединиться с нами. За три года до этого буквально умолила меня уехать, так боялась моего ареста. Сестра Вера была вынуждена остаться в США, где ее мужа Валерия Чалидзе лишили советского гражданства. Я перетянула Веру с дочкой в Англию незадолго до маминого туда приезда.

А потом я бросила всех – и маму, и взрослого Антона, и его внуков, и сестру, и уехала назад в Россию. За новой жизнью, за новой любовью, за интересной работой в новой России.

Что нас удерживало в России, что гнало вон и обратно? Семья, язык, литература, друзья, любовь. Но всё это с нагрузкой несвободы.

Когда я эмигрировала из Советского Союза в 1974 году, Наташа Горбаневская сунула мне в Шереметьево листочек со стихами на мой отъезд.

Я перечитываю их сейчас, накануне своего отъезда из России в Англию.

Маше Слоним

На пороге октября

с полосы аэродрома

поднимается заря,

как горящая солома.

На пороге зрелых лет,

словно пойманный с поличным,

трепыхается рассвет

над родимым пепелищем.

На пороге высоты,

измеряемой мотором,

жгутся желтые листы

вместе с мусором и сором.

На пороге никуда,

на дороге ниоткуда

наша общая беда -

как разбитая посуда.

И вот снова октябрь…